Господин Калман был невысок, но его приземистая фигура в черном лапсердаке казалась могучей. Широкое лицо обрамляли каштановые пейсы и курчавая борода. Голос был скрипучим, как наждачная бумага. Со мною он никогда не говорил. Молча проходил мимо и молча выкладывал передо мною на стол недельный заработок. Я знала, что правила ортодоксальной религии запрещают ему касаться любой женщины, кроме собственной жены, и поэтому он не мог дать мне деньги в руку. Но нигде в священных книгах не было написано, что ему нельзя со мною говорить. Я воспринимала его упорное молчание как демонстрацию презрения к себе.

С детьми он разговаривал, но не был чересчур щедр на слова. Чаще всего размеренным тоном призывал их к порядку: по его мнению, они всегда вели себя неправильно. Раз, когда я меняла мокрые штаны Симхе, нас прервал хриплый идиш господина Калмана. Грозно указывая на левую ногу младшего сына, он орал: «Сколько раз повторять? Сперва – правая нога, правая!» Чем ему не угодила левая нога? Он глядел на нее с отвращением, словно она была поражена проказой. «Это моя вина, – волнуясь, сказала я. – Я подала Симхе не ту штанину». Он холодно ждал, пока ребенок, опираясь на мою руку и с трудом сохраняя равновесие, сменит ногу. Меня он не удостоил взглядом. Я была слишком легкомысленна, чтобы постигнуть, отчего Сам Всевышний так озабочен тем, с какой ноги Его созданиям надевать брюки.

«Ты знаешь, что сказал мой отец? – спросил Авром через несколько дней, глядя на меня в упор своими черными глазами. На губах его играла злобная улыбка. – Он сказал, что ты дурная женщина!» Изо всех сил я постаралась сохранить равнодушный вид, но он безошибочным детским инстинктом учуял мою слабость. И добавил торжествующе: «Он сказал, ты хуже, чем Гомерь». И закричал, хлопая в ладоши: «Гомерь, Гомерь, Гомерь!» Дов, не колеблясь, присоединился к брату. Я выскочила в коридор, но они, топоча, гонялись за мной, пока госпожа Калман не появилась в дверях кухни.

После работы, проходя мимо кафе Берковича, я неожиданно обнаружила за столиком у окна дядюшку Апфелшнитта. Я вошла. Он сидел перед пустой шахматной доской и, увидев меня, начал ворчать:

– Можешь себе представить, я сыграл две партии и обе проиграл! И кому? Ицику Финкелю! Невозможное дело. Растяпа, из тех, что, упавши на спину, ломают нос, выиграл у меня в шахматы! В первые несколько ходов уничтожил моих коней. Издевается над бедными животными!

– Он что, кроме ваших коней еще кого-то прикончил? – спросила я, извинившись, что не могу посидеть с ним подольше. Меня интересовало только, кто или что такое Гомерь?

– Гомерь? Ты хочешь сказать, сын Иафета?

– Вряд ли. Разве не было женщины по имени Гомерь?

– Жену пророка Осии звали Гомерь. Она была храмовой проституткой и принимала участие в языческих ритуалах плодородия во времена Ваала. Когда Осии это надоело, он выгнал ее из дому. Гомерь стала примером для детей Израилевых. Как муж отверг жену, нарушившую супружескую верность, так Бог отвергает отступников, совершивших грех идолопоклонства и разврата. Такова мораль Книги Осии. А тебе, собственно, зачем эта Гомерь?

Я пожала плечами.

– Вот тебе и результат, – сказал он. – Учишься на философа, диплом, может, и получишь, а ума не наберешься. Такой грустной, как сегодня, я тебя никогда не видел. Это на тебя изготовление венков так действует? – Он щелкнул кнопкой шахматных часов. – Не пора ли тебе начать ходить на танцы с каким-нибудь славным парнишкой?

– Напротив, – сказала я решительно, – пора мне начать читать Библию.

Домой я возвращалась в самом мрачном настроении. Я давно предполагала, что этот Калман терпеть меня не может. Евреи вроде него, аккуратно исполняющие 613 законов и предписаний, которыми из поколения в поколение, со времен Моисея, они обременяют себя, полностью сосредоточены на Боге. Прочее – суета сует, хуже первозданного хаоса, исчезнувшего в момент Творения. В глазах господина Калмана я была представителем этой суеты, и он желал принять меры, чтобы оградить своих детей от зла. Это было его право. Но сравнение с самой знаменитой ветхозаветной шлюхой мне не понравилось. Меня не волновало, что он скажет Аврому, Дову и всему остальному миру, какая я дурная женщина. Пусть хоть в газете это напечатает. Но от мысли, что он может сказать об этом в присутствии Симхи, я расплакалась.

К счастью, мне почти не приходилось иметь дело с господином Калманом, Авромом и Довом – большую часть дня их не было дома. Источником сжигавшего меня раздражения были не они, но привратник.

Он занимал две комнаты в первом этаже, остаток которого был отведен под холл, коридор, закуток, где стоял бойлер, и кладовку с пылесосом, шваброй и моющими средствами. От лучших времен осталась выгороженная рядом с лифтом стеклянная будочка для привратника, но в будочке он не сидел никогда. Он шаркал метлою по полу в коридоре, или пристраивал у самой лестницы ящик с инструментами, или возникал из-за угла в своем застиранном плаще, чтобы с видом человека, озабоченного спешным делом, проскочить у меня под носом. Если он и присаживался отдохнуть, то на старой табуретке у входной двери.

Потухший окурок сигареты вздрагивал в уголке его рта, к плащу была прицеплена огромная звенящая связка ключей – чтобы отпирать и запирать двери. И всегда рядом с ним был сонный пес, бесформенный урод не выше колена, явно неспроста названный Аттилой. Привратник непрестанно обращался к псу, произнося длинные монологи, фрагменты которых я улавливала, спускаясь вниз с коляской. Жалуясь на больные ноги, он говорил:

– Счастливчик ты, Аттила, у тебя-то лапы здоровые, а мои никуда не годятся. Вся кровь приливает к ступням, сам доктор это сказал. У вас, мой дорогой, сказал, кровь приливает к ступням, вам надо поберечься. Легко сказать, поберечься! Сидит такой доктор на своей толстой заднице. Язык небось не надо никому показывать. Только на чужие языки смотреть да иногда бумажку написать для аптекаря. И за это ему платят хорошие деньги! А я таскаюсь с утра до вечера, то вверх по лестнице, то вниз, и мне едва хватает на паршивый бутерброд.

Аттила слушал, опустив голову, и, казалось, понимал, что возражать хозяину бесполезно.

– Смотри-ка! – продолжал привратник, в который раз пытаясь зажечь вечно тухнущий окурок. – Спички-то сделаны из летающих деревьев. Головки так и свистят мимо ушей! Эта страна распадается, Аттила. Возьми, к примеру, фабрики – там полно алжирцев и марокканцев. Где этим верблюжатникам изготовить приличные спички? У себя дома они спичек не видали, там огонь до сих пор добывают трением!

Пес доходил от этих разговоров до полуобморочного состояния. Его жирное тело распластывалось на выщербленном мраморном полу, и, погребенный под лавиной слов, он проваливался в сон.

– Люди давно забыли, что значит работать. Раньше-то было по-другому, а теперь у них и субботы свободны, и каникулы чуть не всякую неделю. А что они делают в промежутках? Я расскажу тебе, Аттила. Они бастуют! Все это пошло от социалистов. Каждому нравится бить баклуши, пупок надрывать никому не хочется. Кругом одни святоши и слабаки. Только и делают, что жалуются. Это пора прекратить, Аттила. Из-за жалоб этой стране придет конец.

Мне было жаль привратника. В глубине души он ненавидел и свою работу, и себя самого. Справиться с отвращением к самому себе может только святой или сумасшедший. Привратник не был ни тем, ни другим. Но он сделал открытие: куда приятнее копить ненависть, а после вымещать ее на других. Этим питалось его постоянно возраставшее самоуважение, он требовал, чтобы к нему обращались не иначе как «Господин Хранитель Дома». Титул был подходящий, он занимался только охраной самого дома. То, что здесь жили люди, было досадной мелочью, тем более неприятной, что люди эти оказались евреями. Ему бы охранять совсем пустой дом на краю света! Но – вот незадача! – в такие дома привратников не нанимают. Надувшись, проходил он, звеня ключами, по сумрачным коридорам и лестницам – сам себе и тюремщик, и арестант.