– Николай, обижаешь! На этот раз целых два! – живо откликнулся Шилов и развернулся к серванту.

– Рад, что исправляешься! Не все, значит, еще потеряно, фельдмаршал!

– Коля, погоди! Сначала подарки! – встрепенулась вдруг Лена.

И убежала вместе с Сережкой в другую комнату. Через минуту они вернулись с загадочным видом, держа руки за спиной.

– Дорогие, любимые наши защитники, позвольте мне, вашему главнокомандующему, поздравить вас с Днем Красной Армии и вручить вам подарки от меня и наших детишек!

Она и Сережа достали из-за спин две коробочки. Открыли их. В них были часы. Сияющая Лена, целуя, вручила подарки офицерам.

– Надо же, «командирские»! – сказал Терентьев с восхищением.

– А ты как думал? – отозвался довольный Шилов.

Лена, прижав к себе своих маленьких чад, как и все, заворожено смотрела на вокзальные часы. Люда в зале хватало, ждали поезда с Астрахани. Встречающие были в радостном возбуждении, многие с детьми и цветами.

Как бы в стороне от всех стояла худенькая, как тростинка, Таня Бутакова, бледная, с темными кругами под глазами. Ее муж, Саша Бутаков, прапорщик, в октябре пропал без вести, до сих пор о нем нет никаких известий. Все офицерские жены очень ей сочувствуют. Она осталась совсем одна со своей малюткой.

Стрелка дрогнула и сдвинулась еще на одно деление. Как медленно движется время. Сейчас Лена их увидит. Своих, таких родных и любимых. Мишу и Колю.

– Вот уже больше двух месяцев мы ничего не знаем о нем, не было ни одного письма. Родители сходят с ума, слезы каждый день… – услышала она за спиной всхлипывающий женский голос.

Вот диктор объявила о прибытии поезда, и шумная пестрая толпа повалила на перрон. Наконец-то из-за поворота показался в клубах пара зеленый, с красной полосой, локомотив.

– Миша! Миша! Мы здесь! – крикнула она и отчаянно замахала рукой, издали увидев осунувшееся усатое лицо своего мужа. Он с трудом пробился сквозь гудящую толпу и обнял своими сильными руками жену и детей. Веки у него дрожали, губы старались улыбнуться. Трехлетняя девчушка испуганно прижалась к матери, она не узнала в этом страшном небритом дядьке своего отца. Потом, осмелев, исподлобья взглянула на него. Он, грустно улыбаясь, разговаривал с мамой и Сережей.

– Миша, что-то Коли не видно, – сказала счастливая Лена, окидывая взглядом возбужденную пеструю толпу.

– Лена, Коля погиб, – еле выдавил из себя Шилов, пряча от нее глаза, из которых вдруг потекли слезы по колючим небритым щекам.

Ей сразу вспомнился тот странный день. Неделю назад. Натальюшка спала. Сережка был в садике. Постирав белье, она накинула на плечи мужнин бушлат и с тазом выскочила во двор. Было довольно свежо. Начало декабря выдалось бесснежным и морозным. Голые ветки деревьев и кустов были покрыты пушистым инеем, поблескивающим на солнце тысячами огоньков. Вокруг порхали и щебетали юркие неугомонные синицы.

Внезапно она почувствовала, как что-то в груди оборвалось, сердце как бы придавило огромным тяжелым камнем. Она обернулась и оцепенела от неожиданности: у крыльца стояла черная коза и пристально смотрела на нее своими желтыми глазами. Во взгляде было что-то гнетущее, нехорошее. Лена не замечала раньше, что у коз такие странные зрачки. От этого жуткого неподвижного взгляда ей стало не по себе, ее всю пронизала накатившая ледяная волна. Перед глазами возникла сожженная, изувеченная бронетехника, в ушах стоял звон, послышался откуда-то издалека лязг гусениц и чей-то нечеловеческий крик. По телу пробежала мелкая нервная дрожь.

Лена выронила связку с прищепками. Нагнулась за ней. Когда выпрямилась, козы уже не было. Она исчезла. Лена подбежала к калитке, выглянула – длинная улица была пуста. Было что-то неестественное, загадочное, дьявольское в этом визите. Да и коз ни кто не держал в военном городке, а ближайшая деревня неблизко. Она вернулась в дом; в детской громко плакала Натальюшка, видно, ей что-то приснилось. Лена закрутилась по дому, то уборка, то дети, и мысли о незваной гостье отпали сами собой. Забылись.

И вот сейчас, в эту минуту, когда на нее обрушилась страшная весть о гибели брата, она вспомнила ту козу. Черную козу.

– Уроды! Патроны кончились! Огня, давай! – дико заорал во сне Шилов, рванувшись и выгнувшись всем телом. Потом он резко сел в постели, тупо уставившись в стену, на ковер, ничего не понимая. На лбу проступили капельки пота…

– Мишенька, родной, милый, дружочек мой, мальчик мой, – успокаивала Лена, осыпая горячими поцелуями его лицо, глаза, шею, плечи… Крепко прижав голову мужа к своей груди и нежно поглаживая его поседевшие волосы, смотрела, как на потолке ярким пятном отражается свет от уличного фонаря, и танцуют медленное танго длинные тени от качающихся за окном заснеженных веток.

Ночью она на цыпочках прошла в детскую, поправила одеяло у сына, присела у кроватки Натальюшки и тихо заплакала.

На полной скорости БМП и «Уралы» миновали аул на взгорке, через километра полтора-два за мостом через Ямансу военные спешились, начали «проческу» лесного массива. В сером неприветливом лесу, где под ногами шуршал шикарный ковер из опавших бурых желтых листьев, отделение сержанта Кныша неожиданно наткнулось на тела двух убитых «омоновцев»: капитана, с выколотыми глазами и разрезанным до ушей ртом, и старшего сержанта, лежащего внизу в воде под обрывистым берегом на галечной отмели с вытянутыми над головой руками. Он сверху был похож на плывущего под водой ныряльщика. Мертвый же капитан одиноко стоял на краю поляны, выглядывая словно сказочный леший из-за деревьев: боевики его запихнули между двух сросшихся стволов. Распухшее посиневшее лицо представляло театральную смеющуюся маску. Кора и земля вокруг были обагрены запекшейся кровью.

«Человек, который смеется, – Ромке невольно вспомнилось название книги французского классика. – Наверное, вот так же проклятые компрачикосы уродовали детей, потом продавали их для забавы знатным вельможам».

– Смотрите, пацаны, и запоминайте! Будет за что спросить с этих выродков! Как только земля их носит? – сказал старший прапорщик Стефаныч, с трудом с помощью контрактника Кныша освобождая убитого из тисков и бережно опуская на землю.

– Кныш, посмотри, может документы какие есть.

«Вэвэшник», стараясь не дышать, стал обыскивать труп. Вдруг он замер, посерел весь и заорал:

– Ложись!!!

Все, кто был на поляне, в панике бросились врассыпную; кто упал как подрубленный на месте, вжимаясь всем телом в спасительницу землю-матушку, кто рванул в глубь рощи. Ромка Самурский ничком плюхнулся за ствол ближайшего дерева, пребольно столнувшись с Эдиком Пашутиным. Тот, коротко охнув, отполз дальше. Роман же прильнул щекой к холодной земле, уткнулся носом в шуршащие листья. От смятых ржавых листьев исходил душистый аромат прошедшего лета. Но в данную минуту рядовому было не до ароматов. Зажав уши, зажмурив глаза и прикрыв голову автоматом, в напряжении ждал взрыва. Слышалось лишь рядом чье-то прерывистое сопение, ритмичное тиканье часов на руке и шорох прочь ползущих тел.

«Сейчас рванет! Сейчас рванет! Вот-вот, сейчас!», – думал солдат, стиснув до боли челюсти. Сердце бешено отбивало секунды. Прошло около минуты. Взрыва не последовало.

– Кныш! – негромко позвал Стефаныч, осторожно повернув голову, ища глазами старшего сержанта.

– Феня, – отозвался в ответ глухо Кныш. – В кармане.

– Может, показалось?

– Что я «эфку» от фиги не отличу? Бля, буду. Вот те крест!

– Думаешь, ловуха?

– Хер ее знает! Всякое может быть! Скорее да! Ты что, чичей не знаешь?

– Не рванула. Может, с чекой?

– Может и с чекой!

– В каком кармане-то?

– Кажется, в левом.

– Кажется или все-таки в левом?

– Погоди… Да! Да, в левом.

Стефаныч заворочался за деревом, отложил в сторону «калаш», стал, кряхтя, стаскивать с себя, набитую под завязку «разгрузку».