Правитель заговорил снова, и его слова медленно переводили на китайский.

– Почетные союзники могут принять дары в знак новой дружбы, как и было условлено, – сказал правитель. – Сто тысяч листов промасленной бумаги – труд многих месяцев – уже готовы. – При этих словах в толпе собравшейся корейской знати раздался многоголосый шепот, хотя Чагатай не мог даже представить, чем же так ценна бумага. – Десять тысяч шелковых платьев и равноценное количество нефрита и серебра. Двести тысяч кынов

[2]

железа и столько же бронзы из рудников и железоделательных мастерских. Шестьдесят тигровых шкур из моих кладовых завернуты в шелк и готовы к отправке. Наконец, восемьсот возов дуба и бука – от правящей династии в знак победы, дарованной вами народу Корё. Примите наш дар и ступайте с миром и честью и помните, что вы всегда можете рассчитывать на нас как на преданных друзей и союзников.

Когда переводчик закончил, Джелме сухо кивнул:

– Я принимаю твою дань, государь.

Хотя шея Джелме слегка покраснела, Чагатаю показалось, что тот все же намерен проигнорировать попытку правителя сохранить лицо. Дань получали завоеватели, и Джелме еще долго молчал, обдумывая слова правителя. Когда он снова заговорил, его голос звучал твердо:

– Я только прошу добавить к этому шестьсот отроков в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет. Я буду учить их искусству моего народа, и они познают многие сражения и великий почет.

Чагатай силился не выказывать явно своего одобрения. Ему хотелось увидеть, как эти болтуны после всех разговоров о дарах и почетных союзниках проглотят такое требование. Заявление Джелме вскрыло подлинную расстановку сил в монарших покоях, и придворные заметно разволновались. Последовала гнетущая тишина, и советник снова склонился к трону. Чагатай с интересом следил за развитием событий, заметив, как побелели костяшки пальцев правителя, крепче взявшегося руками за подлокотники трона. Чагатай устал от их позерства. И даже нежнорукие женщины у ног корейского правителя утратили для него привлекательность. Ему хотелось лишь поскорее вырваться на свежий воздух, может быть, даже поплескаться в реке в лучах еще жаркого солнца.

Однако Джелме стоял недвижимо, а его суровый взгляд как будто заставил понервничать столпившихся вокруг трона придворных. Их острые взгляды то и дело косились на монголов, молчаливо ожидавших какого-нибудь ответа. Население Сонг до составляло менее шестидесяти тысяч жителей, и город располагал не более чем трехтысячным войском. Правитель, конечно, мог важничать сколько угодно, но Чагатай понимал истинное положение дел. Поэтому, когда ответ наконец-то был дан, он не удивил никого.

– Вы окажете нам честь, генерал, если примете на службу такое число наших юношей, – произнес правитель Корё.

Выражение монаршего лица было печально, но Джелме ответил переводчику словами доброжелательства, которые Чагатай, впрочем, уже не слушал. Его отец велел Джелме возвращаться домой спустя три года походов по восточным землям. Как было бы замечательно вновь увидеть родные холмы, и Чагатай едва сдерживал свое нетерпение. Джелме, кажется, думал, что эта бумага будет иметь какую-то важность, но Чагатай сомневался, что Чингис оценит ее. Хотя бы в этом отец был предсказуем. Хорошо, что Джелме потребовал шелк и дерево твердых пород. Подобные вещи стоило иметь.

Внезапно во дворе снова раздался удар колокола, возвестив об окончании аудиенции. Служанки помогли своему господину подняться и засеменили за его спиной. Как только обстановка слегка разрядилась, Чагатай вздохнул с облегчением и довольно почесал у себя под мышкой. Домой. Джучи с Субудаем тоже скоро прибудут туда. И Чагатаю не терпелось увидеть, как изменился его брат за три года. В свои семнадцать он, должно быть, совсем возмужал, а Субудай, несомненно, хорошо его обучил. Предвкушая грядущие опасности, Чагатай принялся разминать шею руками.

В южной части цзиньской державы воины третьей армии Чингиса предавались разгульному пьянству. За их спиной жители Кайфына, затворившись за его высокими стенами и мощными воротами, оказались в отчаянном положении. Некоторые китайцы прибыли сюда следом за императором, когда тот оставил Яньцзин и бежал на юг три года назад. Они своими глазами видели в северном небе дым сожженной столицы. Какое-то время казалось, что монголы оставили их в покое, но потом войско Хасара потянулось следом за ними, оставляя на земле обгорелые раны, точно пройдя каленым железом по живой плоти.

Беззаконие и хаос царили на улицах Кайфына. Даже в центре города стало небезопасно. Те, кто располагал вооруженной стражей, могли подняться на городские стены и посмотреть вниз на армию осаждавших. Но то, что они видели там, не давало ни утешения, ни надежды. Для китайцев даже обычная осада Хасара была оскорблением.

В тот день брат великого хана устроил ради забавы соревнование по борьбе среди своих воинов. Бесчисленные табуны коней, лишь изредка тревожимые кнутами табунщиков, бесцельно паслись вблизи беспорядочно разбросанных монгольских юрт. Монголы не столько взяли Кайфын в осаду, сколько расположились лагерем у его стен. Китайцам, ненавидящим и боящимся этих кочевников, было больно смотреть, как развлекаются их враги, убивая время игрищами и борьбой, когда в Кайфыне уже начался голод. Хотя жестокость была хорошо знакома и китайцам, даже они удивлялись безжалостности монголов, которые не проявляли ни малейшего сострадания к тяготам и лишениям горожан и только возмущались, что те так долго не сдают город. Уже три месяца монголы не снимали осады, проявляя какое-то нечеловеческое, безграничное терпение.

Императорская столица Яньцзин пала под натиском этих варваров-коневодов. Огромная армия цзиньцев не смогла остановить их. С учетом этого опыта в Кайфыне потеряли всякую надежду. Улицами правили свирепые шайки бандитов, и только сильные отваживались высунуть нос из дому. Пищу раздавали на главной площади, но иногда раздача не проводилась вовсе. И никто не знал, то ли еда закончилась, то ли ее похитили по пути.

А тем временем в лагере продолжался поединок борцов. И когда борец, известный под именем Баабгай, Медведь, поднял противника над своей головой, Хасар вскочил на ноги и возбужденно заорал на пару с Хо Са. Побежденный поначалу пытался сопротивляться, но Баабгай стоял недвижим, светясь лучезарной улыбкой, словно глупый ребенок. Ставки резко пошли на убыль, а потом вовсе прекратились. Побежденный был до того изможден, что ему хватало сил только на то, чтобы вяло тянуть Баабгая за квадратные кончики пальцев.

Приметив этого борца среди китайских рекрутов за его рост и силу, Хасар немедленно забрал его себе. И теперь Хасар с нетерпением ждал, когда сможет выставить Баабгая против одного из чемпионов у себя дома. Если он правильно рассчитал шансы, то мог бы за один поединок обобрать сразу несколько человек, включая брата Тэмуге.

Баабгай нетерпеливо ждал приказа Хасара. Мало кто мог столько времени удерживать на вытянутых руках взрослого воина. Порозовевшее лицо Баабгая блестело от пота.

Но Хасар смотрел сейчас куда-то сквозь гиганта-борца, обратив мысли к посланию Чингиса. Гонец, присланный его братом, так и стоял рядом, не сходя с того места, куда поставил его Хасар несколько часов назад. Мухи жадно слизывали соль с кожи гонца, но юноша не смел шелохнуться.

Хорошее настроение Хасара вдруг улетучилось, и он раздраженно подал знак своему чемпиону.

– Сломай его! – выкрикнул он.

Резко вдохнув, толпа замерла, а Баабгай вдруг присел на одно колено и опустил своего противника на выставленное бедро другой ноги. Затем в тишине раздался хруст переломанного хребта, все вокруг закричали и принялись делить выигрыш, а Баабгай снова расплылся в беззубой улыбке. Хасар отвернулся, когда покалеченному наконец перерезали горло, милостиво не бросив его живьем на поживу псам и крысам.

Почувствовав, что мысли делаются все мрачнее, Хасар дал сигнал, чтобы начинали следующую схватку и принесли новый бурдюк черного арака: может, хоть это рассеет хмурые думы. Если б он узнал раньше, что Чингис будет созывать войска, то потратил бы отпущенное время с большей пользой, пройдя в глубь китайских земель. Вместе с Хо Са и сыном Чингиса Угэдэем он провел несколько замечательных лет, сжигая города, разоряя их население и неуклонно подступая все ближе к убежищу малолетнего императора. Это было счастливое время.