— Свет! Свет!
И свет вспыхнул, точно молнией прошив все его тело.
Выжидающий в сумраке коридора Конон тут же вбежал в опочивальню. Без каких-либо церемоний он растолкал потрясенных и мгновенно отрезвевших гостей, с тревогой склонившихся над распростершимся на полу новобрачным. Достав из поясного мешочка маленький деревянный клинышек, верный слуга с трудом раздвинул челюсти своего подопечного и зставил это приспособление ему в рот так, чтобы западающий язык не мог перекрыть дыхание. С горькой укоризной и гневом старик пристально глянул на окружающих, но на лицо его быстро вернулась легкая озабоченность бывалого воина, еще раз столкнувшегося с очередной глупостью командиров. Он сказал Пердикке:
— Господин, я позабочусь о нем. Я знаю, что надо делать. Возможно, господин, женщинам лучше уйти.
Раздосадованные и смущенные мужчины посторонились, пропуская дам к выходу. Первыми, в панике забыв о всякой благопристойности, выбежали подружки новобрачной, дробный стук туфелек ссыпался вниз по леснице и затих. Знатные матроны, за день уже и так настрадавшиеся от строгостей протокола, бестолково сбились в кучку, ожидая выхода царственных вдов.
Эвридика беспомощно поглядывала на всех, завернувшись в алое с золотой бахромой покрывало. На ней была лишь тонкая свадебная рубашка; не может же она почти голой вылезти из кровати на глазах у этих мужчин и у старого Конона, хлопотавшего совсем рядом. Ее одежды висели на выточенном из слоновой кости стуле, задвинутом в дальний угол огромной опочивальни. Неужели ни одна из женщин не вспомнит о ней, не подойдет незаметно и не накинет на ее плечи хоть какой-нибудь плащ?
С пола донеслись странные звуки. Филипп, до сих пор лежавший, как бревно, неподвижно, вдруг дернулся раз-другой. Через мгновение у него начались спазмы, все его тело забилось в судорогах, подол рубашки задрался, обнажив ноги, непроизвольно лягавшие воздух.
— Желаю счастья и радости новобрачной! — язвительно бросила через плечо Роксана, стремительно проходя к двери.
— Все прочь отсюда! — резко бросила Клеопатра, покосившись на группу матрон, которые охотно потекли к выходу, старательно изображая, что ничего не видят, не слышат.
Подойдя к двери, Клеопатра помедлила и обернулась к кровати. В ее задумчивом полупрезрительном взгляде Эвридика уловила оттенок невольного сострадания.
— Ты не хочешь уйти? Мы найдем тебе чем прикрыться.
Она перевела взгляд на стул с одеждами новобрачной, одна из дам уже бежала к нему.
Эвридика посмотрела вслед вдове Александра, чей золотистый наряд еще поблескивал за дверьми. Подняв глаза на сестру недавнего властителя мира, она поняла, что та воспринимает ее как побитую шлюху, чей позор нужно скрыть ради чести семьи. Ей вдруг подумалось: «На деле я даже об Александре ничего толком не знаю, кроме того, что по его повелению убит мой отец. Может быть, боги прокляли их всех. Пусть я умру, но они все же повалятся предо мной на колени!»
Услужливая матрона принесла ей гиматий цвета шафрана — счастливого цвета плодовитости и наслаждения. Девушка молча закуталась в него и встала с кровати. Судорожные подергивания Филиппа начали затихать. Конон поддерживал ему голову, чтобы она не билась об пол. Выступив вперед, Эвридика окинула взглядом обеспокоенные лица и заявила:
— Нет, высокородная Клеопатра, я не могу уйти. Царь болен, и долг обязывает меня оставаться рядом с ним, с моим мужем. Пожалуйста, уходите.
Она взяла с кровати подушку и подложила ее под голову Филиппа. Теперь он принадлежал ей, они оба стали жертвами обстоятельств. Он сделал ее царицей, и она будет царствовать за них двоих. А пока его нужно уложить в кровать и хорошенько укрыть. Конон потом ей укажет, где можно приткнуться.
По древней дороге, проложенной вдоль восточного берега Средиземного моря, двигалась на юг растянувшаяся длинным обозом армия Пердикки; за основными полками следовали многочисленные слуги, торговцы свечами, кузнецы, плотники и кожевенники, погонщики со своими слонами и бесконечная вереница повозок с солдатскими женщинами и рабами. С обновленных крепостных стен Сидона, Тира и Газы их провожали взглядами толпы горожан. Миновало одиннадцать лет с тех пор, как прошел этой дорогой полный жизненных сил Александр, который совсем недавно, совершая последний свой путь, проплыл над ней в Египет под звон колокольчиков погребальной ладьи. Направлявшейся туда же армии до зевак не было дела, но ее продвижение означало начало какой-то войны, а войны подобны быстро распространяющимся пожарам.
321 год до н. э
Охраняемый с двух сторон вооруженными бактрийскими и персидскими евнухами фургон Роксаны следовал тем же курсом и точно так же, как он следовал в свое время за полками Александра из Бактрии в Индию, Дрангиану, Сузы, Персеполь и Вавилон. За долгие годы странствий это походное жилище не раз ремонтировалось и обновлялось, но неизменными, казалось, оставались витавшие в нем и вокруг него запахи тисненой крашеной кожи, являвшейся его кровлей, и благовоний, которые в каждом новом городе евнухи приносили на выбор своей госпоже. Даже сейчас подушки бактрийки все еще источали аромат, напоминавший ей о пребывании в жаркой Таксиле. Роксана упорно возила за собой тяжелые, усыпанные бирюзой чаши, красивые безделушки, подаренные на свадьбу родней, гравированные золотые тарелки из Суз и курильницу из Вавилона. Вся ее жизнь текла по давно установленному порядку, новизну в него привносил лишь ребенок.
В свои два года малыш выглядел несколько мелковатым, однако, по словам матери, рост достался ему от отца. В других отношениях, что было очевидно, мальчик походил на нее: мягкие темные волосы, яркие темные глазки. Непоседливый карапуз редко болел, зато лез в каждую щель, приводя в ужас всех нянек, обязанных оберегать его драгоценную жизнь с риском для собственной жизни.
Трясясь над сынком, Роксана, однако, старалась не ограничивать его свободы: он должен с самого детства ощущать себя подлинным властелином.
Раз в несколько дней ее навещал Пердикка, поскольку его избрали царским опекуном, о чем он неустанно напоминал ей всякий раз, когда они ссорились, что случалось частенько. Он обижался, что ребенок дичится его.
Это все потому, говорил он, что мальчик не видит настоящих мужчин.
— Его отец, пора бы тебе запомнить, не рос среди евнухов.
— А на моей родине дети покидают гарем только в пять лет и все равно успевают стать искусными воинами.
— Однако Александр победил их. И именно потому ты теперь здесь.
— Как ты смеешь, — кричала она, — причислять меня к полонянкам! Ты, пировавший у нас на свадьбе! О, как желала бы я, чтобы мой муж услышал твои слова!
— Ты можешь желать чего угодно и сколько угодно, — бросал Пердикка и отправлялся к другому своему подопечному.
*
Когда армия останавливалась на ночевку, Филиппу, как раньше, устанавливали палатку. Эвридике, ставшей теперь очень знатной особой, полагался личный фургон, там она и спала. Походное жилище Роксаны, конечно, было более роскошным, но раз уж Эвридика не видела его в глаза, то она сочла свою новую обитель вполне удобной и даже уютной после того, как там разместилось кое-что из ее собственного приданого. Особо довольна она была поместительным сундуком, где среди спальных принадлежностей хранились спрятанные ею перед отъездом оружие и доспехи.
Филиппа вполне устраивала такая семейная жизнь. Его очень смутило бы, если бы Эвридика вдруг пожелала ночами быть с ним, она ведь тогда вполне могла бы выгнать вон Конона. Днем же он с удовольствием делил с ней досуг, зачастую сопровождая верхом ее фургон и рассказывая о тех местах, где они проезжали. Филипп уже некогда проделал весь этот путь в военном обозе, следуя за солдатами Александра, и время от времени в его в памяти вдруг всплывали обрывочные картины прошлого. Как-то ему довелось очень долго прожить под стенами Тира.
Вечерами они по-семейному ужинали в царской палатке. Поначалу Эвридика с отвращением смотрела, как муженек Поглощает пищу, но постепенно с ее наставлениями его манеры заметно улучшились. Иногда, если лагерь располагался Неподалеку от моря, она вместе с Кононом выводила царя на прогулку, помогая ему собирать камни и ракушки, а помимо того занимая его беседой. Она часто рассказывала Филиппу услышанные от Кинны легенды о Македонии и о ее царях, ведущих свой род от юного Геракла, осмелившегося бросить вызов самому Гелиосу.
