– Социалист что ли? – поинтересовался у собственной тарелки старшина Хрег Унару, не переставая жевать.
– А если и социалист! – с вызовом произнес халатик, но поскольку всем это было безразлично («Массаракш, социалист. Главное, чтоб не глист!» – срифмовал вполголоса старшина Унару и безобразно заржал), то он продолжил рассуждать об «уравниловке». – Пассивное излучение даст возможность внушить человечеству – каждому человеку – верные, нужные идеи! Массаракш, вдумайтесь, друзья и коллеги! Каждому и любому человеку, от рабочего до дворянина! Воспитать их в любви к ближнему, в любви к труду, в любви к знанию. Тогда различий не станет, тогда не будет никакого неравенства и каждый, вне зависимости от класса…
Шеклу ударил кулаками по столу, и в помещении воцарилась не то что мертвая, но изначальная тишина. Абсолютная. Черноусый халатик-социалист замер, не сводя обескураженного взгляда с профессора, и часто заморгал, словно пробуждаясь от транса.
– Что б я больше этого не слышал, – проговорил Шеклу, не разжимая рук и глядя вниз. – Что же вы говорите? Юноша, что вы говорите? Мы – ученые, элита человечества, но мы в первую очередь люди. И должны всегда оставаться людьми! В лаборатории – оставаться людьми! На войне – оставаться людьми! Поймите же одну простую истину – наше состояние определяется не тем, чем мы владеем, не нашими ресурсами, не нашими возможностями. Наше состояние определяется выбором, который мы делаем. Выбором – как распорядиться этими ресурсами. Вы, юноша, только что выбрали страшный и тупиковый путь для нашей Империи и для всего мира. Не просто путь, дающий абсолютную власть над сознанием человека, а ведь всегда власть притягивает несправедливость, но именно тупиковый. Кто будет решать, что есть «верные, нужные идеи»? Я? Вы? Эта ваша «уравниловка» для меня, старого империалиста, звучит как явное, несомненное зло, ведь я-то знаю, что люди никогда друг другу не равны!
Профессор замолчал, едва не сорвавшись на крик, и вдруг ссутулился и сразу как-то постарел. Руки его беспомощно разжались, побелевшие от напряжения фаланги не спешили принимать здоровый цвет, только на подушечках пальцев горели розовые пятна, да на ладонях были заметны полукруглые следы от ухоженных ногтей.
– Чтоб я не слышал более подобных разговоров. Обсуждение использования пассивного излучения в моем присутствии запрещено. Я не могу заставить вас думать по-другому и не могу запретить обсуждать эту тему вовсе, но при мне – не смейте. И никаких исключений, никаких «теоретических выкладок, профессор», никаких «исключительно на благо Родины». Можете планировать, как вы сделаете из нашей армии сборище радостных полуидиотов, с песнями и плясками идущих на смерть, но не смейте…
Шеклу махнул рукой, тяжело поднялся из-за стола и вышел в коридор. Вслед ему пристально смотрел доктор Фешсу.
После этого случая профессор еще несколько дней ходил сам не свой, молчаливый и рассеянный, а затем вызвал Чейза в свой кабинет и многословно извинялся перед ним за инцидент и собственную несдержанность. Еретик, понимая, что Шеклу извиняется не столько за то, что вспылил тогда, сколько за то, что вообще допустил такую ситуацию, как мог уговаривал Старика, что он не несет ответственности за бредовые идеи молодых дураков, но Шеклу только качал головой:
– В том и дело, Чейз, мой мальчик, в том и дело, что эти молодые – не дураки. Именно это поколение, именно они наше будущее. Он ведь ваш ровесник, этот мальчик, ему чуть больше тридцати. И он – жизнь этого мира, а я – вымирающий вид. И, конечно, я в ответе за этих людей, я же не просто представитель старшего поколения, я и учитель им, воспитатель. Я – педагог в старом значении этого слова, которое вовсе не тождественно простому «преподаватель наук». Я их научный руководитель, в конце концов. Более того, это ведь вовсе не бред, я ведь тоже всего лишь человек… Я понимаю всю завлекательность таких мыслей. Но я вижу и все их коварство, а этот мальчик не видит. Это и страшно…
Обо всем происходящем Еретик своевременно докладывал полковнику Мору, уделяя особое внимание мелким деталям, в ответ получил по официальному административному каналу одно лишь сообщение: «Продолжайте работать». Вполне в духе полковника.
Но были и приятные моменты. Во-первых, Еретику удалось сблизиться со старшиной и, пожалуй, даже сдружиться с ним, что было не слишком просто. В большинстве случаев поддерживать беседу старшина Унару способен только на две темы – кулинария и прекрасный пол, или, как он говорил он сам, – «жратва и бабы». Именно поэтому со старшиной Унару было бы, вероятно, особенно тяжело в дальних походах. Сам старшина готовить не умел, вершиной его мастерства была отварная картошка, размятая с солью, заправленная растительным маслом и заедаемая маринованным луком и черным хлебом. Женат же Хрег Унару был восемь раз, матушка старшины, по его собственным словам, чуть не плача говорила, что все парни как парни, гуляют с девками да гуляют, и только ее идиоту девушки дают исключительно через Отдел регистрации актов гражданского состояния. Впрочем, о детях Унару никогда не упоминал, сомнительно, что они у него были.
Кроме еды и женщин старшина любил поговорить о своих славных предках (дедушка- горец с затертой фотографии) и величии народа горцев (на примере все того же дедушки, поскольку иных горцев старшина в глаза не видел). Зартак же – горный хребет далеко на востоке, представлялся по рассказам старшины неким таинственным и прекрасным местом, полным чудес. Сравнение с Областью Отклонений оскорбляло это место, старшина и слышать ничего не желал ни о каких жалких подделках на Зартак. Зартак был Мировым Светом на земле, воплощенным совершен-ством, ожившей сказкой, готовой принять в себя уставшего от многодневного пешего перехода путника. Зартак был сосредоточением всего прекрасного, что только может явить природа. То есть, по собственной мифологии старшины, еды и женщин.
Еда там была великолепна: остра и сочна, она продлевала жизнь, даровала невероятную силу и мужественность. Женщины там были великолепны: стройны, но приятно округлы формами, длинноволосы и молчаливы. Были они плавны движениями, синеглазы, и, конечно, все как одна изумительно готовили. В те редкие моменты, когда женщины не молчали, они пели обворожительными голосами. Те немногие мужчины, которым Хрег дозволял поселяться в стране своей мечты, были великолепны, под стать еде и женщинам: они были верными друзьями, мудрыми и немногословными охотниками, воинами и музыкантами от бога. И готовили тоже, все как один, изумительно. Так, на всякий случай, вдруг в дальнем походе не окажется поблизости ни одной женщины, чтобы приготовить мужчинам ужин. Идея превосходства горцев Зартака над всеми остальными людьми Саракша сквозила буквально в каждом слове старшины. И не удивительно, как могут сравниться эти бессердечные, бездушные и вероломные люди скучных и плоских, как глупая столешница, равнин, люди без каких-либо талантов к кулинарии с этими горными полубогами?
– Когда-нибудь, – говорил старшина, приглаживая роскошные усы, – брошу я вас, массаракш, с вашими Зонами 15, лучами, ядрами и войнами и махну в горы. Слышишь, лейтенант? На Зартак, массаракш-и-массаракш! Возьму с собой каравай хлеба, полукруг сыра, воды фляжку и уйду. Совсем. А там… Слышишь, лейтенант? Там до Мирового Света рукой подать, а воздух-то вкусный, хоть в банки его закатывай и ложкой потом ешь, хоть в брикетах морозь и так слизывай. И тут я, конечно, нахожу маленькую горскую деревню, и все жители высыпают на улицу, чтобы поприветствовать уставшего путника. И я сразу узнаю эти места, потому что здесь, массаракш-и-массаракш, именно здесь и был рожден мой славный дед! Это память крови! И местные жители тоже меня узнают, потому что мое сходство с дедом несомненно, и они приглашают меня, потомка красивого мужчины и великого охотника, быть им дорогим гостем, закатывают настоящий пир, и вино льется рекой… А потом они просят, а я соглашаюсь остаться там жить. Навсегда. Разбиваю виноградник, женюсь… Бог даст, сыновей завожу, массаракш, почему бы и не завести? Должен же я продолжить род! Кровь моего великого деда не должна стыть и тухнуть во мне, нужно дать ей новую жизнь!
