Большинство решило воспользоваться приглашением. На третьем этаже располагались комнаты младших богорожденных, любивших пользоваться кроватями. Еще там обитали несколько писцов, вырвавшихся из-под узды ордена, и горстка смертных, обладавших иными полезными талантами: счетоводы, стеклодувы, продавцы. С этого этажа лестница выводила на крышу; туда-то я и направилась.

У подножия лестницы на самый верх стояли двое богорожденных. Один был подручный и охранник Сумасброда — тот, с пестрой кожей. Вторая приняла холодно-красивый облик средних лет женщины из народа кен. Ее глаза были полны мудрости, но смотрели совершенно без интереса. Она словно бы не заметила моего появления. Пестрокожий, напротив, подмигнул мне и придвинулся к родственнице, давая пройти.

— Ночным воздухом идешь подышать? — спросил он.

Я кивнула:

— Оттуда, сверху, я лучше всего чувствую город.

— Попрощаться решила?

Его нечеловечески зоркие глаза читали мое лицо, как открытую книгу. Я еле выдавила слабую улыбку в ответ; я была не вполне уверена, что сумею с собой справиться, если заговорю. Лицо богорожденного смягчилось: ему было меня жаль.

— Плохо это, что ты уезжаешь! — сказал он.

Я все же смогла произнести:

— Я и так доставила ему немало хлопот…

— Он вроде не возражает.

— Я знаю. Но если так дальше пойдет, я собственную душу ему задолжаю, если не хуже.

— Он не ведет счета твоим долгам, Орри.

Я отметила про себя, что он первый раз употребил мое имя. Мне не следовало бы удивляться, — в конце концов, он был с Сумасбродом куда дольше, чем я. Может, они вообще явились в наш мир вместе — два бессмертных холостяка, ищущих приключений с земными красавицами и увеселений в легендарном городе смертных… Эта мысль вызвала у меня улыбку. Он заметил ее и улыбнулся в ответ:

— Ты понятия не имеешь, насколько он неравнодушен к тебе.

Но я видела глаза Сброда, когда он уговаривал меня остаться.

— Я знаю, — прошептала я, и мне пришлось глубоко вздохнуть, чтобы совладать с голосом. — Увидимся позже… э-э-э…

За все время нашего знакомства я не удосужилась спросить его имени. Мне стало так стыдно, что в щеки бросилась кровь.

Его это рассмешило.

— Пайтья, — представился он. — А моя напарница, носящая женский облик, зовется Китр. Только не говори ей, что я тебе рассказал.

Я кивнула, борясь с собой, чтобы не глазеть на его родственницу. Некоторые богорожденные были вроде Пайтьи, Сумасброда и Лил — не придавали значения почестям, которые могли бы оказывать им смертные. Другие, как я успела усвоить, считали нас ничтожными низшими существами. Как бы то ни было, старшая сестра Пайтьи была раздражена тем, что я прервала их отдых, и я сочла за благо избавить их от моего общества.

— Ты там будешь не одна, — сказал Пайтья, когда я уже уходила.

Смекнув, о ком он говорил, я едва не остановилась. Что ж, все кстати, решила я затем, прислушавшись к смятению и плачу в собственной душе. Меня воспитывали правоверной итемпанкой, другое дело, что после отъезда из дому я подрастеряла прежнюю набожность, да, по сути, мое сердце никогда и не лежало к благочестию. Тем не менее в часы нужды я продолжала молиться ему. Сейчас было именно такое время — и я продолжила свой путь наверх, победила тугой рычаг и вышла на крышу.

Когда за спиной стих металлический гул закрывшейся двери, я услышала в сторонке дыхание — низко, у самого пола. Он где-то сидел, вероятно возле одной из основательных подпорок объемистого бака, занимавшего большую часть крыши. Я не ощущала его взгляда, но он наверняка слышал мои шаги. Мы молчали.

Я ждала, что, стоя здесь и зная, кто он на самом деле, буду чувствовать себя как-то по-особенному. Наверное, мне следовало исполниться благоговения, разволноваться, впасть в трепет… Хоть ты тресни, мой ум никак не мог примирить два образа: Отца Небесного, которого славил орден, и человека, которого я вытащила из помойки. Итемпаса — и Солнышко. Две ипостаси упрямо существовали в моем сердце каждая сама по себе, не желая сливаться в единое целое.

Я могла бы задать ему тысячи разных вопросов, но на ум явился только один.

— Ты столько времени прожил у меня, но ни разу не говорил со мной, — сказала я. — Почему?

Сперва я решила, что он не намерен отвечать. Но потом услышала, как едва заметно скрипнул битый камень, которым была засыпана крыша, и ощутила плотную материальность устремленного на меня взгляда.

— Ты была не важна мне, — проговорил он. — Очередная смертная, вот и все.

Выслушав это, я с горечью поняла, что начала уже привыкать к нему. Эти слова ранили меня куда меньше, чем можно было бы ожидать.

Покачав головой, я направилась к другой опоре бака, ощупала все кругом на предмет мусора или луж и уселась. Абсолютной тишины на крыше не было; в полночном воздухе со всех сторон слышались звуки городской жизни. Тем не менее я чувствовала удивительное успокоение. Наверное, потому, что присутствие Солнышка и моя обида на него гнали прочь мысли о Сумасброде, о мертвых Блюстителях Порядка и о погублении всей той жизни, что я выстроила для себя в Тени. Так что мой несносный бог в своей противной манере все-таки утешил меня.

— Во имя всех Преисподних, что ты тут вообще делаешь? — спросила я затем. Ну не находила я духовных сил для почтительного благоговения. — Самому себе молишься?

— Сегодня новолуние, — сказал он.

— И что?

Он не ответил, да мне было, собственно, все равно. Я отвернулась туда, где, едва различимые, мерцали волшебные переливы листвы Древа. Мне нравилось представлять, что это и были звезды, известные мне только с чужих слов. Время от времени сквозь рябь и завихрения на поверхности лиственного моря я замечала другие, более яркие огоньки. Наверное, это распускались ранние цветки: Древу вот-вот настанет пора цвести. Некоторые горожане зарабатывали себе на год вперед, предпринимая опасное восхождение на нижние ветви Древа для сбора серебристых цветков в ладонь шириной. Богатые люди охотно их покупали.

— Он видит и слышит все, творящееся в темноте, — неожиданно проговорил Солнышко. — В безлунные ночи он непременно слышит меня, даже если предпочитает не отвечать.

— Кто?

— Нахадот.

Я мигом забыла и свою обиду на Солнышко, и скорбь из-за расставания с Сумасбродом, и вину по поводу гибели Блюстителей. На некоторое время во всем мире осталось существовать только это имя.

Нахадот…

*

Мы никогда не забывали этого имени.

Сегодня в нашем мире существуют два великих континента, но когда-то их было три. Дальний Север, Сенм и Земля Маро. Этот последний уступал двум другим по величине, но превосходил их великолепием. Там росли деревья, устремлявшиеся к небесам на целую тысячу футов, водились цветы и птицы, нигде более не встречавшиеся, и низвергались такие водопады, что, согласно молве, брызги их улетали на другую сторону мира.

Мой народ, называвшийся тогда не «мароне», а просто «маро», делился на сотню кланов, и все они были могущественны и богаты. Со времени Войны богов те из них, которые чтили Блистательного Итемпаса превыше прочих богов, заметно возвысились. В их числе были амнийцы, вымерший ныне народ гинджи — и мы. Во главе амнийцев стояла семья Арамери. Они, вообще-то, обитали на Сенме, но мы пригласили их к себе, и они выстроили у нас свою крепость. Таким образом мы думали перехитрить гинджи, но за ловкий политический ход пришлось очень дорого заплатить.

Случилось восстание. В Земле Маро было собрано войско, полное решимости выкинуть Арамери с материка… Знаю, это выглядит глупо, но в те времена подобные вещи иной раз и вправду происходили. Дело шло к очередной резне, к еще одной черной дате в истории… Вот только Арамери пустили в ход оружие, с которым сами не смогли потом совладать.

Этим оружием был Ночной хозяин, брат и вечный недруг Блистательного Итемпаса. Низложенный, скованный, он все равно оставался невообразимо могущественным. Спущенный хозяевами на врага, он пробил дыру в земной оболочке. Начались страшные землетрясения, океан всколыхнуло чудовищными волнами… И Земля Маро раскололась на части. Весь континент ушел под воду… и унес с собой почти всех моих соплеменников.