Положив трубку, Бальдер вздохнул. Вновь подумал о Ханне, Августе, об отражавшемся в платяном шкафу полу в шахматную клетку и о всякой всячине, не столь важной в данном контексте, и рассеянно пробормотал:

– Они за мной охотятся.

В глубине души Франс сознавал, что ничего невероятного в этом нет, отнюдь, хотя все время отказывался верить в то, что дело может дойти до насилия. Но что ему, собственно, известно? Ничего. Кроме того, сейчас у него не было сил браться за это. Он продолжил поиски информации о судьбе Надии и о том, что она может означать для его сына, хотя на самом деле это было безумием. Франс притворялся, будто ничего не случилось. Невзирая на угрозу, он просто ползал по Сети и вскоре наткнулся на профессора неврологии, ведущего специалиста по синдрому саванта, по имени Чарльз Эдельман, и вместо того, чтобы, как обычно, прочитать о нем побольше – Бальдер всегда предпочитал людям литературу, – позвонил на коммутатор Каролинского института[34].

Потом он сообразил, что час уже довольно поздний. Эдельман едва ли еще на работе, а его личный номер держится в тайне. Но погодите-ка… Эдельман также заведует чем-то под названием «Эклиден» – учреждением для детей-аутистов с особыми талантами, – и Франс попробовал позвонить туда. После нескольких гудков ему ответила дама, представившаяся сестрой Линдрус.

– Извините, что беспокою в такой поздний час, – сказал Бальдер. – Я ищу профессора Эдельмана. Не задержался ли он случайно на работе?

– Да, он здесь. В такую непогоду никому домой не добраться. Как вас представить?

– Франс Бальдер, – ответил он и добавил в надежде, что это поможет: – Профессор Франс Бальдер.

– Подождите минутку, – попросила сестра Линдрус. – Я посмотрю, не занят ли он.

Франс устремил взгляд на Августа, который вновь взялся за фломастер и явно сомневался, что несколько разволновало Франса, словно это был недобрый знак.

– Криминальная группировка, – снова пробормотал он.

– Чарльз Эдельман слушает, – произнес голос в телефоне. – Я действительно говорю с профессором Бальдером?

– Именно с ним. У меня к вам маленький…

– Вы не представляете, какая это для меня честь, – продолжил Эдельман. – Я только что вернулся домой с конференции в Стэнфорде, и там мы как раз говорили о ваших исследованиях в области нейронных сетей, да… мы даже подняли вопрос о том, не можем ли мы, неврологи, через исследования искусственного интеллекта узнать кое-что о мозге окольным путем. Мы поинтересовались…

– Я очень польщен, – перебил его Франс. – Но дело в том, что у меня есть маленький вопрос.

– О, правда? Вам нужна какая-то помощь в ваших исследованиях?

– Нет-нет, но мой сын – аутист. Ему восемь лет, а он по-прежнему не говорит ни слова. Но на днях мы проходили мимо светофора на Хурнсгатан, и потом…

– Да?

– Он сел и нарисовал его с невероятной скоростью – и совершенно идеально. Просто поразительно!

– И теперь вы хотите, чтобы я приехал и посмотрел на его работу?

– Мне было бы очень приятно. Но я звоню не поэтому. Я волнуюсь. Я прочел, что рисунки, возможно, являются его языком общения с внешним миром и что если он научится говорить, то может утратить свой талант. Один способ выражать себя может замениться другим.

– Вы, конечно, прочли о Надии.

– Откуда вы знаете?

– О ней всегда говорят в таких случаях. Но успокойтесь… могу я называть вас Франсом?

– Разумеется.

– Отлично. Франс, я безумно рад, что вы позвонили, и могу сразу сказать, что вам не о чем волноваться, – напротив. Надия является лишь исключением, подтверждающим правило, только и всего. Все исследования показывают, что языковое развитие скорее углубляет талант саванта. Возьмите хотя бы Стивена Уилтшира – вы ведь наверняка о нем читали?

– Это тот, что нарисовал практически весь Лондон?

– Именно. Он развился во всех отношениях: и в творческом, и в интеллектуальном, и в языковом. Сегодня его считают большим художником. Так что чувствуйте себя спокойно, Франс. Случается, конечно, что дети утрачивают талант саванта, но это чаще всего связано с чем-то другим. Им надоедает, или с ними что-нибудь случается… Вы ведь читали, что Надия одновременно лишилась матери?

– Да.

– Возможно, это и явилось настоящей причиной. Ну, правда, наверняка ни я, ни кто-нибудь другой не знает. Но едва ли дело в том, что она научилась говорить. Других документально подтвержденных примеров аналогичного развития почти нет, и я говорю это не просто так – или потому, что как раз в этом заключается моя собственная научная гипотеза. Сегодня большинство ученых сходится на том, что саванты только выигрывают от развития своих интеллектуальных способностей во всех областях.

– Вы это серьезно?

– Абсолютно.

– Он еще хорошо разбирается в цифрах.

– Неужели? – удивился Чарльз Эдельман.

– Почему вы так говорите?

– Потому что у савантов художественная одаренность крайне редко сочетается с математическим талантом. Здесь речь идет о двух разных видах способностей, они вовсе не родственны и даже иногда, похоже, блокируют друг друга.

– Но это правда. В его рисунках присутствует некая геометрическая точность, как будто он сумел рассчитать пропорции.

– Крайне интересно… Когда я могу встретиться с ним?

– Даже не знаю… Я хочу, прежде всего, попросить совета.

– Тогда совет несомненен: вкладывайтесь в мальчика. Стимулируйте его. Пусть развивает свои таланты всеми способами.

– Я…

Франс почувствовал, что ему странным образом сдавило грудь и ему стало трудно произносить слова.

– Я хочу поблагодарить, – продолжил он. – Я вам действительно очень признателен. А теперь мне надо…

– Для меня такая честь говорить с вами, и я бы с удовольствием встретился с вашим сыном. Если позволите немного похвастаться, то я скажу, что разработал довольно сложный тест для савантов. Вместе мы смогли бы лучше узнать мальчика.

– Да, конечно, это было бы замечательно. Но сейчас мне надо… – пробормотал Франс, сам толком не зная, что хочет сказать. – До свидания и спасибо.

– Ну, что ж, разумеется. Надеюсь, вы скоро опять со мною свяжетесь.

Франс положил трубку и несколько секунд сидел неподвижно, скрестив руки на груди и глядя на Августа, который по-прежнему с сомнением держался за желтый фломастер и посматривал на горящую свечу. Потом плечи Франса вздрогнули, и у него внезапно потекли слезы, а о профессоре Бальдере можно было сказать многое, но понапрасну он никогда не плакал.

Франс не мог вспомнить, когда такое случалось с ним в последний раз. Когда умерла мать, он не плакал, и точно не плакал, когда видел или читал что-нибудь захватывающее – сам он считал себя каменным истуканом. А сейчас, перед сыном и его рядами фломастеров и мелков профессор плакал, как дитя, и даже не пытался остановить слезы… Конечно, все дело в словах Чарльза Эдельмана.

Теперь Август сможет научиться говорить и продолжать рисовать – это потрясающе. Но плакал Франс, естественно, не только поэтому. Сюда примешивались еще драма в «Солифоне», угроза убийства, тяготившие его тайны и тоска по Ханне или Фарах, или по кому угодно, способному заполнить пустоту у него в груди.

– Мой малыш! – произнес Бальдер.

Он был настолько растроган и вне себя, что не заметил, как у него включился ноутбук и начал показывать изображения с одной из камер наружного наблюдения у него на участке.

По саду, невзирая на бушующий ураган, шел долговязый мужчина в утепленной кожаной куртке и серой бейсболке, надвинутой так, что она тщательно скрывала его лицо. Кто бы он ни был, но мужчина знал, что его снимают, и хотя он казался худощавым и немощным, что-то в его раскачивающейся, слегка театральной походке напоминало боксера-тяжеловеса, направляющегося на ринг.

Габриэлла Гране по-прежнему сидела у себя в кабинете, занимаясь поисками в Интернете и регистре СЭПО. Ясности не прибавлялось; это было, конечно, связано с тем, что она толком не знала, что ищет. Но что-то новое и тревожное ее мучило, что-то смутное, неотчетливое…