- Если ты умрешь, - проникновенно говорила Алка, - я буду считать себя твоей вдовой.

Я был тронут Алкиной преданностью и чувствовал, что мои глаза тоже наполняются слезами.

- Если я умру, все тебе оставлю. Вот эту квартиру. Все.

Квартира была, правда, не моя, а отца, и, если бы я умер, они с мачехой обменяли бы эту и свою на большую площадь. Но какое это имело значение? Я пьянел от любви к Алке, от жалости к ней и от температуры сорок, которая стояла пятый день.

(Впоследствии оказалось, что это была какая-то форма гриппа.)

Я любил Алку за то, что она, как чеховская Мисюсь, смотрела на меня нежно и с восхищением, считала меня - как в песне, которую в те времена пела Эдита Пьеха, - самым умным, самым нежным и самым главным.

Сейчас Алка начинает подозревать, что я не самый главный, я рядовой инженер, без расстояния в глазах. Первая часть песни кончилась, началась вторая: «Если я тебя придумала, стань таким, как я хочу». А я никак не могу стать таким, как хочет Алка. Я обычный, трезвый, бесталанный человек. В этом, наверное, моя трагедия.

Я прихожу с работы, сажусь за стол и жду, когда Алка прекратит вылавливать из кастрюли пельмени. Наконец она ставит передо мной тарелку с голубоватыми пельменями, от них идет пар.

- Вилку, - подсказываю я.

Алка с оскорбленным лицом подает мне вилку.

- Хлеб, - говорю я.

- Он перед тобой.

Хлеб действительно недалеко от меня, и я действительно могу его сам взять и нарезать. Более того, я сам мог бы купить по дороге пачку сибирских пельменей и сварить их в кипятке. Мог бы вытереть пыль и подмести пол. Я все могу сам, но мне хочется, чтобы это сделала Алка.

Каждый человек представляет себе счастье по-своему. Галя Соколова хочет ехать в открытой машине и приветствовать публику ручкой. Миша хочет стать директором института и двигаться по нему с выражением гениальности и глухоты. А я мечтаю встречать дома каждый вечер Алку, чтобы она подавала мне хлеб и вилку, а сама садилась бы напротив и, подперев по-бабьи щеку ладошкой, спрашивала: «Что новенького?» А я бы отвечал ей, что новенького ничего, все по-старому.

- Ну так подай хлеб-то, - прошу я.

- Протяни руку и возьми.

Я протягиваю руку, подвигаю к себе целлофановый пакет. Разворачиваю пакет и достаю оттуда половину батона. Алка внимательно наблюдает за моими действиями.

- Ну что, - спрашивает она, - трудно было?

- А что бы с тобой стало, если б подала?

Алка поворачивается ко мне спиной, лицом к окну и обреченно смотрит перед собой. За окном идет тяжелый косой снег, и этот снег наводит Алку на подходящую мысль.

- Коля! - говорит она и складывает руки лодочкой, будто собирается нырять. - Давай бросим все и пойдем на улицу.

«Бросим все» - это жертва. Это значит, что Алка собирается пропустить занятия на курсах. Интересно узнать - во имя чего.

- Зачем? - я поднимаю глаза.

- Мы будем идти по берегу реки, взявшись за руки, а в лицо нам будет снег и ветер.

- И звезд ночной полет, - продолжаю я. На минуточку представляю себе нашу прогулку, мы будем идти по берегу вонючей Яузы, а в глаза - так, что не проморгаться, - будет лепить мокрый снег. - Алла, - медленно и внимательно произношу я. - Зачем мы пойдем на улицу? Давай лучше почитаем.

Алка мелкими шажками бежит в комнату, падает на диван и рыдает.

Я беру журнал «За рубежом» и громко переворачиваю страницу. Алка постепенно начинает переходить на крещендо, а у меня такое впечатление, будто в моем доме в течение года живет не жена, а дальняя родственница, которая приехала откуда-то с Урала и которую надо постоянно развлекать.

Я бросаю журнал на стол и самолюбиво кричу. Потом подсаживаюсь к Алке и кричу менее самолюбиво.

Все как всегда. Мы снова миримся, но я чувствую, как с этой следующей ссорой что-то меняется во мне. Все как всегда и вместе с тем по-другому.

В комнате тепло. За окном в сумерках сплошной стеной стоит снег, и непонятно - идет он снизу вверх или сверху вниз.

- Скоро Новый год... - говорит Алка.

- Три дня на работу ходить не будем. Дома будем сидеть.

- Поедем за город! - Алка смотрит мне прямо в лицо.

- А что... - раздумываю я. - Там сейчас зима. Это здесь слякоть, а в лесу зима.

- Елки, и снег блестит на солнце.

- И тени на снегу.

Мы сидим, обнявшись, как обезьяны в Сухумском питомнике, и я снова слушаю в себе счастье - как год назад, когда мы были женихом и невестой и говорили о моей смерти.

- Когда я трезв, нет радости ни в чем. Когда я пьян, мутнеет ум вином...

- Темнеет, - поправляет Марк.

- Как это темнеет? - обижается оператор Юра.

- Не перебивай! - кричит Алка. - Юра, не обращай внимания.

- Когда я трезв, нет радости ни в чем. Когда я пьян, - Юра коротко взглядывает на Марка, - мутнеет ум вином.

Алка тоже снисходительно взглядывает на Марка.

Но между трезвостью и хмелем есть мгновенье,

Которое люблю за то, что жизнь лишь в нем.

- Омар Хайям, - напоминает Марк.

- А я и не говорю, что это не Омар Хайям, - обижается оператор Юра.

Что было-о, то было-о, скрывать не могла-а.

Я гордость забыла-а, к нему подошла...

- запела Лена.

Все замолчали, Лена тоже замолчала.

- Ну а дальше? - спросил я.

Алка оглянулась на меня так, будто я сказал жуткую бестактность.

- Я дальше забыла, - сказала Лена.

То самое мгновение между трезвостью и хмелем, когда всех любишь, у меня прошло. Я сижу и смотрю на Алкиных друзей. Друзей она меняет часто, я их не запоминаю. Вот Марк с магнитофоном. Его приглашают из-за магнитофона. Вот Лера, у которой неприятности. Прихрамывающий оператор документальных фильмов. В афишах он пишется «автор-оператор». Алка говорит: прихрамывает он оттого, что во время подводных съемок акула откусила ему палец. Напротив меня сидят Лена с Андрюшей. Лена - учительница из Алкиной школы. Кажется, учительница, а может, старшая пионервожатая. Андрюша - ее муж, а может, родственник.

Возле меня сидит татарка Рая. Настоящее ее имя Рашида. Она хочет выйти замуж только за татарина.

- Выпьем, - скомандовал Марк.

- За мир, - предложил я.

- За мир во всем мире, - сказал Андрюша.

Алка снова посмотрела на меня с пристальным недоумением. Такой тост кажется ей неостроумным. Алка родилась в сорок шестом году. Для нее война - это история. А мне, когда война началась, было шесть лет, и я все помню. Я даже помню, как нас эвакуировали с детским садом, и все родители плакали, и дети кричали, а мы с мамой нет. Она смотрела на меня, а я на нее. На маме было летнее крепдешиновое платье - серое с желтыми цветами. Потом поезд тронулся, все закричали еще громче и побежали за вагоном, а мама осталась стоять.

- Алка, - зову я.

Она отвлекается и кладет на мою тарелку кусок селедки и кусок ветчины.

- А лес? - спрашиваю я.

- Куда? - в свою очередь спрашивает Алка. - Под елку, как зайцы...

Оператор стучит вилкой по тарелке.

- Давайте выпьем, - предлагает он, - каждый за того, за кого он хочет.

Тост витиеватый, но все довольны, и все пьют с таинственным видом: Рая - за татарина, Марк - за магнитофон.

- А вы почему не пьете? - спрашивает Андрей. Надо же, заметил.

- Выпью, - обещаю я.

Лена громко рассказывает о том, что возле института Склифосовского есть дом и в этом доме прямо в квартире стоит голубая «Волга». Эту «Волгу» видно с улицы.

Приятно думать на лежанке,

Что есть в Париже парижанки,

- продекламировал оператор.

Алка хохочет, откидывая голову так, что видны ее тридцать два изумительных зуба.

Я замечаю, что у меня - как это называется в кино - покадровость восприятия. Я вижу все, что происходит, и слышу все, что говорят. Но я не могу свести все, что я вижу и слышу, в одну общую линию. Не могу объединить все и всех одной идеей. Может, потому, что нет этой одной идеи, а может, потому, что я протрезвел.

Марк подошел к магнитофону и нажал кнопку.