за счет республики...

Празднества начались около одиннадцати часов, и меня познакомили с белыми

жителями архипелага, их было около двадцати, в том числе человек шесть жандармов.

Если исключить последних, об остальных скажу, что более жалких и опустившихся

бичкомберов я в жизни не видел. Впрочем, учитывая, что многие из них держат лавки на

глухих островках и живут без всякой сзязи с окружающим миром и им не с кем

поговорить, кроме туземцев, не удивительно, что они роняют себя и нередко начинают

пить. Большинство привезли с собой жен, одетых так, чтобы всех «убить наповал». Нам

подали превосходный обед, который мы запили дешевым красным вином, потом добавили

коньяк. После обеда, как и следует быть, когда собрано вместе много французов,

последовала бездна речей, и комплименты сыпались градом.

Дальше было самое главное. Танцевальные группы разных долин по очереди

подходили к столовой и выстраивались в четыре длинные параллельные колонны по

двадцать человек; две колонны женские, две - мужские. Группы танцевали под

руководством своего дирижера, одетого в добытую на каком-нибудь судне изношенную

флотскую форму. У кого не было формы, тот щеголял в имитирующем ее самодельном

костюме из крашеной бумажной ткани с желтым галуном.

Соперничающие группы, ожидая своей очереди, толпились кругом и весьма

откровенно делились впечатлениями. На мою долю выпала честь возглавить жюри,

призванное определить лучших танцоров. Мне почудилось, что Варни улыбнулся, когда я

дал свое согласие, и вскоре я понял причину: это было потруднее, чем судить футбольный

матч. Во-первых, туземцы со всех сторон осаждали меня, разъясняя замечательные

достоинства и тонкости исполнения своих групп; во-вторых, каждый из жандармов

подходил ко мне, чтобы сказать, что я поступлю в высшей мере несправедливо, если не

присужу первую премию «его» долине. Жандармы особенно горячились. Двое из них так

повздорили, что принялись колотить друг друга по голове; вмешался строгий сержант и

посадил их под арест.

... Танцы продолжались всю вторую половину дня; мы сидели и смотрели.

Большинство белых прилежно накачивались вином и коньяком, и когда вечером подали

обед, все были пьяны в стельку. После обеда во всем жюри не оказалось ни одного

достаточно трезвого человека, с кем бы я мог посоветоваться, как распределить премии.

Потом начался конкурс песни. Певцы каждой долины садились в круг по-турецки и

исполняли свои причудливые, довольно мрачные рари. В свете больших бамбуковых

факелов это было очень красивое, живописное зрелище.

Не меньше двух-трех тысяч человек собралось в Атуоне, постоянное население

которой не превышает пятисот. Нужно ли говорить, что, учитывая маркизские нравы,

позднее разыгрались не поддающиеся описанию сцены.

Придя домой около двух часов ночи, я застал свое жилище оккупированным пятью-

шестью мужчинами и девушками, которые собирались провести в нем ночь. Даже моя

постель была захвачена, на ней крепко спали двое. Уговорить кого-либо уйти было

невозможно. Не видя другого выхода, я послал за жандармом, и он их живо выдворил...

Забыл сказать, что католическая и протестантская миссии на острове дико

соперничают между собой, и это особенно проявилось во время праздника. Добиваясь

премии, каждая миссия выставила труппу танцоров из своей паствы. Единственный

способ, каким я мог угодить обеим сторонам (говорю «я», потому что члены жюри, не

говоря уже об их нетрезвости, относились друг к другу так подозрительно, что всецело

положились на меня, чужака), - присудить каждой труппе по первой премии. Но и то два

аскетических священника-иезуита смотрели на меня далеко не ласково»240.

Гоген попытался выйти из затруднительного положения, в которое попал то ли по

недомыслию, то ли по незнанию, точно таким же способом. Другими словами, он тоже

присудил в конкурсе песни две первые премии - одну католическому хору за красивое

исполнение «Гимна Жанне д’Арк», другую протестантскому хору, который великолепно

спел «Марсельезу»241. Но эта уловка никого не устроила; больше всех недоволен был

католический епископ.

К сожалению, вскоре у него появился повод обвинить Гогена в вещах куда более

серьезных, чем заурядная предвзятость. В это время кончилась тихая семейная жизнь

Гогена - Ваеохо, как и многие ее предшественницы, забеременела; к июньским

празднествам она была уже на седьмом месяце. Ни она, ни Гоген не считали это большой

бедой, но дело в том, что Ваеохо после праздника уехала с родителями в родную деревню,

чтобы рожать среди своих. (Ребенок - девочка - появился на свет в долине Хакеани 14

сентября 1902 года242.) И возникла проблема, потому что на сей раз епископ твердо

вознамерился не допустить, чтобы еще кто-нибудь из юных учениц миссионерской школы

проходил следующую ступень у нечестивого художника. Его запрет вызвал сардонический

комментарий Гогена. «Епископ - престарелый кролик, я же - жесткий и хрипловатый

старый петух. Если я скажу, что первым начал кролик, это будет правдой. Требовать с меня

обета невинности - это уж слишком».

На беду для Гогена, уже начались летние каникулы, и большинство девочек

разъехались к родителям в другие, уединенные долины или на другие, еще более

уединенные острова. А те немногие, которые жили в Атуоне, настолько боялись епископа,

что в лучшем случае могли прийти в «Веселый дом» поздно вечером и уйти на рассвете.

Гоген придумал искусную месть - он вырезал из дерева и поставил около лестницы своего

дома две полуметровые фигуры, тотчас опознанные всеми жителями Атуоны. Одна, с

надписью «Отец Пайяр» («Отец Распутник»), внизу, весьма походила на епископа, если не

считать сатанинские рога во лбу. Вторая, с надписью «Тереза», изображала почти нагую

туземку, в которой легко было узнать служанку епископа; по неподтвержденным слухам,

она была любовницей святого отца, пока не вышла скоропалительно замуж за туземца243.

Наверно, в рогах епископа содержался намек не только на его дьявольскую натуру.

Видимо, в это же время Гоген вырезал и третью фигуру, чуть побольше, которую окрестил

«Сен-Оранг», - безобразного мужчину, обхватившего руками свое толстое брюхо. Имя

«Сен-Оранг» дало повод для многочисленных догадок. Несомненно, опущена вторая

половина последнего слова, так что подразумевается «Орангутан». Но кого в Атуоне Гоген

решил обозвать орангутаном? Ответить нетрудно, если учесть, что правой рукой епископа

Мартена в это время был священник с необычным именем Оран Сен-Крик, ужасно

некрасивый244. Впрочем, католические миссионеры не остались в долгу. В дальнейшем они

неизменно величали Гогена «Кокен», что, как известно, означает «Негодяй».

Когда начался новый учебный год, Гоген нанес миссии еще более мощный удар.

Придя на берег с кодексом законов в руках, он объяснял прибывающим из других долин

родителям, что они вовсе не обязаны, как им до сих пор внушали, посылать своих детей в

атуонский интернат. В итоге число учеников в каждом классе сократилось почти

наполовину. Не пришли даже многие юные жители Атуоны, которым, по правилам, надо

было явиться245. После этого, как и следовало ожидать, Гоген нажил себе еще одного врага

в лице добродушного Шарпийе; не только потому, что жандарм был убежденным

католиком, но и потому, что из-за школьного инцидента у него сразу прибавилось хлопот.

Первая попытка Шарпийе досадить Гогену выглядит, скорее, смешной: он взял с него

штраф за то, что тот вечером выехал на коляске без фонарей. Словно это могло угрожать

движению на острове, где двуколка Гогена была единственным экипажем! Но вслед затем