и прочие предметы первой необходимости, запер свою виллу-мастерскую и переехал в

западное предместье столицы, Пао-фаи, в двухкомнатный домик с верандой, который ему

очень дешево сдал один из его новых коллег, Виктор Лекерр. Предупредительность

Лекерра объяснялась тем, что его девушка, Тераиехоа из Матаиеа, была лучшей подругой

Теха’аманы180. С разных сторон, но не дальше ста метров, Гогена окружали не только

старые друзья - семейства Дролле и Сюха, - но и новые знакомые, обитатели маленького

поселка мадам Шар-бонье. Больница тоже была под рукой; очень кстати, потому что

теперь он мог основательно лечиться как амбулаторный больной. Гораздо дальше,

километр с лишним, было до места службы, ибо Управление общественных работ

находилось тогда на самом конце Фаре Уте, узкого мыса в восточной части лагуны (теперь

оно размещается в центре города, рядом с больницей). Но это не играло особенной роли,

ведь у Гогена была своя коляска. Он мог добираться и другим способом, которым часто

пользовался, так как это был единственный посильный для него моцион: на легкой лодке

через лагуну, обычно вместе с Виктором Лекерром.

Как и думал Гоген, работа оказалась убийственно нудной. У нас есть очень

авторитетное описание того, как работалось правительственному чиновнику в середине

девяностых годов, за полвека до того, как в Папеэте появились первые установки

кондиционирования. Автор этой зарисовки - сам Жюль Аго-стини: «День начинается рано,

в четыре часа утра горожане идут за продуктами на рынок около ратуши... Магазины и

учреждения открываются между шестью и семью утра. Первым делом служащие

выспрашивают друг друга о последних сплетнях и обмениваются множеством похабных

историй, которые принес с рынка слуга, приятель или служанка. Истории помогают

коротать время; правда, иногда от этого страдает работа...

Часам к десяти, когда солнце приближается к зениту и в деревянных строениях

становится невыносимо жарко, беседа идет все более вяло, потом и вовсе прекращается.

Но тут наступает время начальству и служащим покинуть свои конторы, магазины и

пакгаузы и идти в город. Одни заходят в клуб, другие отправляются домой, чтобы

перекусить в кругу семьи.

В полдень магазины снова принимают покупателей, часом позже открываются

конторы. Но работать теперь еще тягостнее, чем утром, потому что стало еще жарче, и

зной вкупе с процессом пищеварения скорее побуждает служащих предаться сиесте, чем

отмерять ткани или заниматься какой-то бумагой, которая вполне может подождать, даже

лучше, если она полежит. Наконец, в пять бьет час избавления. Не мешкая ни минуты, все

- управляющие и служащие, начальники и подчиненные - срываются с места с такой

поспешностью, словно их после долгого заточения выпустили из тюрьмы. Что значит

невыносимо долгий и напряженный трудовой день!

Каждый ищет себе развлечение по вкусу. Для многих это означает прогулку до Фаа

или Фаутауа, где можно встретить всевозможные экипажи, веселых и крепких всадников и

очаровательных велосипедисток, которые либо, не торопясь, работают педалями, либо

мчатся очертя голову. Для других это партия в карты или домино, причем перед игрой или

во время оной, как положено, выпивается аперитив. Самые тертые калачи, не задумываясь

о завтрашнем дне, выкуривают трубку опиума. Около часа занимает ужин, после чего

опять идут в клуб или, позевывая, бродят по почти опустевшим улицам»181

Сам Гоген без особой горечи называл свое новое существование «оглупляющим», а

работу «мало интеллектуальной». Помимо присутствия в конторе, где он

преимущественно снимал копии с чертежей и планов, ему вменялось в обязанность

инспектировать дороги, что было еще скучнее и утомительнее. Характер его службы

несколько изменился после того, как сердитый сержант артиллерии, исполнявший

обязанности начальника Управления общественных работ, потерял надежду привить

своим подчиненным понятие о воинской дисциплине и первого мая 1898 года вернулся в

казарму. После него место начальника, тоже временно, занял техник очень скромного

Управления коммунального хозяйства Папеэте, Жюль Оффрэ, обладавший прямо

противоположным недостатком: он был слишком уступчив и мягок. Зато Оффрэ

разбирался в технике и был неплохим художником-любителем, в молодости даже учился в

Академии художеств в Париже, да только не оправдались его надежды стать великим

живописцем. Впрочем, и он не нашел лучшего применения талантам Гогена. К тому же, по

его понятием, Гоген вообще не обладал талантом, ведь мерилом художника Оффрэ было

высокое академическое искусство, которое он смолоду сделал своим идеалом.

Зато исполняющий обязанности начальника Оффрэ был доволен, что в конторе есть

грамотный человек, которому можно поручить переписку. Пусть она не очень обширна, но

правильно составить письмо и написать его без ошибок - не так-то просто. Поэтому он не

особенно придирался к Гогену, когда тот опаздывал на работу или вдруг, невесть почему,

впадал в мрачность и даже демонстрировал свое дурное настроение, хлопая дверью182.

(Последующие поколения чиновников, как ни ревностно они искали, не нашли в архивах

Управления ни одного чертежа или хотя бы рисунка на полях, выполненного рукой Гогена.

Дело не столько в том, что чертежника превратили в писаря, сколько в том, что в 1906 году

циклон сровнял с землей здание конторы и разметал все бумаги по горам и по морям.)

До службы в Управлении Гоген все время жил особняком, не входя ни в какие

профессиональные или общественные группы, религиозные или политические союзы.

Конечно, он много раз страдал от того, что неоткуда было получить помощь и поддержку.

Правда, зато его не затрагивали постоянные яростные схватки, которые происходили

между различными группами, и прежде всего между поселенцами и правительственными

чиновниками. Те немногие люди, с кем Гоген сам общался, невзирая на их классовую,

расовую или групповую принадлежность, воспринимали его как равного, а некоторые,

например лейтенант Жено, семья Дролле и романтик Оливен, даже преклонялись перед

ним. Но как только он занял место чертежника в правительственном учреждении, его

тотчас снабдили ярлыком и отнесли к определенной группе. Большинство друзей Гогена

среди поселенцев перестали его признавать; с их точки зрения, он завербовался к врагу. А

в чиновничьей иерархии, к которой он теперь принадлежал, Гоген, увы, стоял на самой

низкой ступеньке. Судьи и начальники отделов, капитаны и лейтенанты, охотно

общавшиеся с художником Гогеном, считали ниже своего достоинства разговаривать с

конторщиком Гогеном. Многие даже смущенно отворачивались в другую сторону, когда

им случалось увидеть его во главе бригады туземных рабочих на улицах города или в

пригороде.

Изоляция Гогена усиливалась еще из-за того, что, в отличие от 1891 года, когда у него

была официальная миссия, низкий чин не позволял ему стать членом клуба «Сёркл

Милитер». (Для этого требовалось звание не ниже младшего лейтенанта или

соответствующий гражданский чин.) А среди мелких служащих, которые могли и хотели с

ним знаться, лишь трое сколько-нибудь его привлекали. Мы уже упоминали его товарища

по работе, Виктора Лекерра, но тот был слишком молод (всего двадцать лет); разве что

послать за чем-нибудь или попросить что-то отнести. Столь же преданным, но гораздо

более интересным приятелем - слово «друг» и здесь вряд ли оправдано - оказался один

бывший солдат, бретонец по имени Пьер Лёвёрго. Он участвовал в военных действиях на

Раиатеа, был ранен в руку копьем и, когда его вскоре демобилизовали, в награду за