Кювье, людей, которых вы один могли создать. Я видел море, которое словно вышло из
вулкана, небо, в котором ни один бог не может обитать. «Мсье, - говорил я в моем сне, - вы
сотворили новую землю и новое небо, но мне неуютно в созданном вами мире, там
слишком солнечно для меня, обожающего сумерки. Да еще в вашем раю живет Ева, не
отвечающая моему идеалу. Да-да, у меня тоже есть идеал женщины, а то и два!»
Сегодня утром я пошел в Люксембургский музей, чтобы посмотреть вещи Шаванна, к
которым постоянно возвращались мои мысли. С большой симпатией смотрел я на
«Бедного рыбака», чей взгляд так пытливо ищет улов, призванный обеспечить ему любовь
и нежность его собирающей цветы жены и беспечного ребенка. Это прекрасно! Но тут же
меня возмутил терновый венец рыбака. Ибо я ненавижу Христа и терновые венцы! Мсье,
я ненавижу их, слышите? Я отвергаю этого жалкого бога, который покорно сносит удары.
Тогда уж лучше Вицлипуцли, пожирающий человеческие сердца при дневном свете. Но
Гоген создан не из ребра Шаванна, или Мане, или Бастьен-Лепажа.
Кто же он? Он - дикарь Гоген, ненавидящий ограничения цивилизации, своего рода
Титан, который завидует Творцу, а потом на досуге творит свое собственное маленькое
мироздание. Он - ребенок, ломающий свои игрушки, чтобы сделать из них другие, он
еретик, который бросает вызов и предпочитает видеть; нёбо красным, а не голубым, как
все остальные.
Честное слово, Похоже, что теперь, расписавшись, я в какой-то мере начинаю
понимать творчество Гогена!
Одного современного писателя упрекали за то, что он не изображает реальных людей,
а просто-напросто выдумывает своих героев. Просто-напросто!
Счастливого пути, мастер! Но возвращайтесь и обратитесь ко мне снова. Может быть,
к тому времени я научусь лучше понимать ваше творчество, и это позволит мне написать
дельное предисловие к новому каталогу в новом Отеле Друо. Ибо мне тоже все сильнее
хочется стать дикарем и сотворить новый мир.
Париж. Первое февраля 1895. Август Стриндберг».
Это было не совсем то, чего ожидал Гоген. Но вообще-то ответ Стриндберга был
интересным и занимательным, его похвала несомненна. И Гбген поместил письмо
целиком в каталоге, вместе со своим ответом147. Затем он поспешил заблаговременно
разослать каталог редакциям. Как и следовало ожидать, большинство ведущих газет и
журналов тотчас воспроизвело необычное предисловие.
К сожалению, одного рекламного трюка было мало, чтобы люди, которые всего
полтора года назад смеялись и отворачивались от его непонятных варварских полотен,
вдруг стали драться на торгах из-за тех же картин. Книга с толкованиями и комментариями
все еще не вышла. Повторное бегство пресыщенного цивилизацией художника в Южные
моря уже не было такой романтичной сенсацией, как в первый раз. И вообще зимой
1894/95 года парижанам было не до выставок и прочих культурных мероприятий. Во-
первых, анархисты, недавно убившие президента Сиди-Карно, терроризировали
французскую столицу так же беспощадно, как в наши дни - оасовцы. Во-вторых,
продолжал развиваться панамский скандал, и правительства сменялись так же часто, как
перед приходом к власти де Голля. А главное, всю нацию, как во времена Петэна,
всколыхнул и расколол на два лагеря приговор по делу Дрейфуса, вынесенный 19 декабря
1894 года. Где уж тут надеяться, что аукцион картин Гогена привлечет внимание и станет
крупным событием. И в самом деле, 18 февраля 1895 года в аукционном зале собралось
очень мало людей, и торг шел вяло. Гоген сделал безрассудную попытку взвинтить
страсти, включившись в аукцион через подставных лиц. Но этот маневр кончился полным
крахом, потому что в большинстве случаев никто с ними не состязался, и вырос только
комиссионный сбор, который Гогену пришлось уплатить аукционерам. Из сорока семи
картин настоящие покупатели взяли только девять, причем две достались его самому
верному поклоннику - Дега.
Как обычно, Метте из газет и писем отлично знала, чем занят ее супруг.
Единственное, о чем ее не осведомили, - что четыре пятых формально проданных картин
приобрел он сам. А так как она из наследства все еще ничего не получила сверх первых
полутора тысяч франков, то не смогла удержаться и в довольно резком письме напомнила
ему, что у него есть жена и дети. Результат, конечно, был прямо противоположным тому,
которого она ожидала. Вместо того чтобы признать ее просьбу вполне естественной, Гоген
не замедлил придраться к тому, что Метте нарушила свое долгое молчание лишь из-за
денег. В приступе гнева он грубо ответил:
«Давай потолкуем. Нельзя не признать, что человек, переживший то, что пережил я
после моего возвращения, поневоле с грустью будет думать о жизни, семье и всем прочем.
1. Ты пишешь: обходись своими силами.
2. Дети - ничего не пишут.
3. Мне ломают ногу, мое здоровье подрывается, а от семьи - ни слова.
4. Зима была невыносимо долгой, и я, живя в одиночестве, тщетно пытался
одолеть хронический бронхит. Я буквально не могу жить без солнца.
При таких обстоятельствах и учитывая врагов, которых я нажил своей живописью, я
должен быть очень осторожен, чтобы не погибнуть окончательно. Я не хочу впасть в
крайнюю нищету в возрасте 47 лет, а мне это грозит. Если я буду повергнут на землю, на
свете не найдется никого, кто помог бы мне снова встать на ноги. В твоих словах
«обходись своими силами» заложена глубокая мудрость. Я так и буду делать».
Все-таки совесть немного мучила Гогена, это видно из того, что в прощальном,
исполненном горечи письме он сказал неправду Метте о доходах от аукциона. По его
словам, он в итоге потерял четыреста шестьдесят четыре франка восемьдесят сантимов.
Но сохранившиеся документы показывают, что он выручил тысячу четыреста тридцать
франков два сантима148.
А так как у него, вероятно, еще оставалась немалая часть, если не половина, его
наследства, он мог сразу после аукциона отправиться в Полинезию. И чем быстрее, тем
лучше, потому что каждый лишний день в Париже съедал его маленький капитал, который
был ему так нужен на Самоа. Несмотря на это, проходили месяцы, а Гоген и не думал
собираться в путь.
Причина его странного поведения (которая выпала из поля зрения большинства
биографов, потому что Морис ошибочно сообщает, будто Гоген отплыл «ранней весной
1895 года») в том, что перед самым аукционом он снова заболел. У него пошла сыпь по
всему телу, и все, включая самого Гогена, признали, что она сифилитическая149. Способы
лечения были тогда не очень действенные, и прошло несколько месяцев, прежде чем он
заказал билет. И, должно быть, именно тревога за свое здоровье побудила его отказаться от
плана поехать на дикие острова Самоа, вместо этого он предпочел вернуться на Таити, где
был европейский госпиталь. Тот факт, что О’Конор и Сегэн то ли не могли, то ли не хотели
плыть с ним сразу, очевидно, тоже повлиял - все-таки плохо отправляться одному на
совершенно незнакомый остров, где белых было совсем мало, да и то почти сплошь
англичане и немцы.
Коротая дни перед отъездом, он сделал терракотовую скульптуру ростом в два с
лишним фута, которую назвал «Овири». К новой скульптуре это название подходило
лучше, чем к его гипсовому автопортрету, потому что она изображала обнаженную
женщину со страшным круглоглазым черепом; дикарка стояла на волчице и прижимала к
себе щенка. Эту скульптуру, которую один видный знаток назвал его «высшим
достижением в керамике», Гоген представил на весенний салон Национального общества
изящных искусств, где она тотчас была отвергнута150. Тогда он написал в «Суар» два
