покатыми плечами шагал за Гогеном, за Моларом трусил его пес. Молар косолапил в

остроносых башмаках, мопс хромал на трех ногах. А Гоген шел с изяществом и мягкостью

танцора, словно плыл, ни на миг не теряя равновесия. Убранное в поясе пальто

развевалось, будто плавники вуалехвоста. Как всегда, он не застегнулся. Из-под пальто

выглядывала куртка с высоким воротником, поверх которого он небрежно повязал шарф.

На голове - простая фетровая шляпа набекрень. К надетой на запястья кожаной петле

прикреплена резная трость из железного дерева.

Они пошли пить свой абсент.

А девочка, которая чувствовала себя очень маленькой, спустилась вниз, чтобы

выслушать брань за то, что Вильям ушел с жильцом пить».

У супругов Молар Гоген встречал музыкантов, поэтов и художников, французов и

скандинавов, и они, приходя в дом 6, частенько поднимались к нему на второй этаж, чтобы

посидеть и поболтать. После двух лет уединения на Таити Гоген явно был рад обществу.

Вскоре, следуя высокому примеру парижского света, он стал каждую неделю устраивать

приемы по четвергам. Как ни странно, все угощение сводилось к чаю печенью,

подаваемому Юдифью. (У этого угощения было важное преимущество - дешевизна.)

Развлекались тоже просто и невинно. Нескончаемые споры, соло на гитаре и пианино,

пение дуэтом, живые шарады под руководством затейника этой компании, испанского

скульптора Франсиско Дуррио, почти карлика, прозванного Пако или Пакито. Иногда сам

Гоген читал вслух очередные, только что завершенные страницы рукописи о Таити. Один

раз он был особенно в ударе и нарядился полинезийским вождем-людоедом123. Его старые

друзья - Шуфф, Даниель де Монфред, Серюзье и Морис, все люди женатые, степенные, -

чувствовали себя не совсем ловко в этой легкомысленной компании и приходили далеко не

каждый четверг. (Де Хаан давно вернулся в родную Голландию, чтобы лечить свой

туберкулез, но лечение ему не помогло, и он медленно умирал.) Из давних друзей или, во

всяком случае, знакомых постоянно бывал у Гогена приверженец Мориса, молодой поэт-

символист Жюльен Леклерк. Он издал сборник стихов „Strophes d’Amant”, подвергся

страшному разносу и теперь увлекался главным образом френологией и хиромантией124.

Частым гостем была и Жюльетта; она, хотя по-прежнему отказывалась поселиться у

Гогена, считала, что он принадлежит ей, и подчас проявляла нелепую ревность.

Когда слух о веселых сборищах в мастерской на улице Вер-сенжеторикс, значительно

приукрашенный, дошел до Копенгагена, у Метте родилось страшное подозрение. Вскоре

оно перешло в уверенность. Поль получил наследство и теперь пускает его на ветер. Его

воображаемое преступление было в ее глазах тем подлее, что он давным-давно клятвенно

обещал ей обратить на детей все деньги, которые останутся после дядюшки. И Метте

немедля написала гневное письмо, напоминая Полю о его клятве. Гоген, который все еще

сидел по уши в долгах и лишь с трудом продлил свой кредит в ресторане «У Шарлотты»,

был глубоко обижен необоснованными подозрениями и недоверием Метте. Он тотчас

послал ей перечень всех своих расходов, итого 2490 франков, и присовокупил едкий

комментарий: «Поразительно, я должен отчитываться перед тобой, убеждать тебя, что я не

могу жить на улице, не могу, вернувшись больной из тропиков, ходить раздетый и

зябнуть». Одновременно он потребовал, чтобы Метте «без обмана» сообщила ему

« точные сведения», сколько картин она продала и что за них получила. Слова «без

обмана» были вызваны тем, что он, в свою очередь, от услужливых друзей узнал, будто

Метте во время Копенгагенской выставки на самом деле продала две картины по тысяче

крон, то есть, выручила раз в десять больше, чем написала ему. Но Метте не стала

объясняться, а перешла в контрнаступление. Мол, как у Поля хватает смелости обвинять

ее в обмане, когда сам он сообщил только о своих расходах, ничего не сказав о доходах от

выставки у Дюран-Рюэля, хотя известно, что он продал много картин.

Только личная встреча и разговор начистоту мог устранить взаимные подозрения и

недоразумения. Но Метте по-прежнему не хотела и не могла покинуть Копенгаген. Гоген

был далек от завершения своей книги, и ему, даже если бы он попытался, было бы очень

трудно занять денег на поездку к Метте. Они продолжали слать друг другу все более злые

и едкие письма, и вялые оправдания все чаще уступали место яростным нападкам и

обвинениям. Эта бессмысленная нервная переписка, которая медленно отравляла душу

обоих, кончилась совсем скверно. В январе 1894 года Гоген оборвал ее такими строками:

«Тяжелая, болезнь на Таити едва не стоила мне жизни. Лишения и страдания серьезно

отразились на моем сердце, и лишь с большим трудом удалось остановить кровотечение.

По словам врачей, рецидив равносилен смерти, поэтому я обязан быть осторожным. И

если ты и впредь собираешься слать мне такие письма, какие я получаю с тех пор, как

вернулся, лучше вовсе не пиши»125.

Когда Гоген в начале февраля получил долгожданное наследство, целых тринадцать

тысяч франков, он крепко отомстил Метте, переведя ей всего полторы тысячи. И вряд ли

ее утешило его обещание прислать еще, как только будет нужда, ведь было очевидно, что

он не сделает этого, пока она не покается. Со своими парижскими друзьями Гоген был

куда щедрее. Так, собравшись через несколько дней в «роскошное путешествие» в

Брюссель, на выставку современного искусства, где экспонировалось несколько его вещей,

он взял с собой Жюлье-на Леклерка и оплатил ему все расходы. А еще более старому и

верному другу, Даниелю, он написал: «Нотариус наконец передал деньги в мои

целомудренные руки, что и довожу до твоего сведения, чтобы ты без колебаний обращался

ко мне за монетой»126.

Благодаря непривычно толстому бумажнику Гоген, вернув-шись из Брюсселя, смог

приобрести то, в чем сильнее всего нуждался: постоянную подругу, чтобы было с кем

коротать время, пока он заканчивал книгу и ждал, когда остынет Метте. Новый торговец

картинами Воллар, уже доказавший свое отличное чутье - он один из всех торговцев

картинами купил полотно Гогена во время выставки у Дюран-Рюэля, - теперь еще больше

утвердился в своем мнении, что ставка на Гогена рано или поздно оправдается. А тут

вышло так, что они встретились, и он попытался завоевать расположение художника. В

своих мемуарах Воллар с самодовольной откровенностью рассказывает, как это было:

«Оперная певица, госпожа Нина Пак, была очень близким другом богатого банкира,

который вел дела с купцами с (Ост-Индских) островов. Как-то раз певица обронила при

одном из этих купцов: «Хотелось бы мне получить негритяночку». А через несколько

месяцев к мадам Нине Пак пришел жандарм, который привел молодую метиску,

наполовину индийку, наполовину малайку. Девушка бродила совсем одна по улицам, и на

шее у нее висела табличка с надписью: «Мадам Нине Пак, улица де ля Рошфуко, Париж.

Посылка с Явы». Девушку назвали Анной. Вскоре она повздорила с госпожой и была

уволена. Тогда Анна пришла ко мне (она знала меня, так как я бывал у ее хозяйки) и

попросила помочь ей найти другое место. Мне подумалось, что из нее вряд ли получится

хорошая домашняя работница, она лучше годится в модели. Я сказал об этом Гогену, и он

ответил:

- Пришлите ее, я посмотрю, на что она годится»127.

Наверно, вымышленная версия о происхождении Анны вызвала у Гогена немало

приятных воспоминаний о Всемирной выставке 1889 года, когда он часто посещал

«яванскую деревню». Еще больше его привлекало то, что ей было всего тринадцать лет,

совсем как Теха’амане, то и дело упоминаемой в ностальгической повести о путешествии