Обнаженная фигура приобретает второстепенное значение.
Как туземная женщина представляет себе привидение? Она никогда не была в театре,
не читала романов. Поэтому, когда она пытается представить себе привидение, она думает
об умершем человеке, которого знала. Значит, мой призрак должен быть похож на
обыкновенную старушку, протянувшую руки как бы для того, чтобы схватить добычу.
Склонность к декоративному побуждает меня разбросать на фоне цветы. Цветы
тоже тупапау, то есть блуждающие огоньки; они показывают, что привидения
интересуются нами, людьми. Таково таитянское поверье.
Название «Манао тупапау» («Мысль, или Вера и привидение») можно толковать
двояко. Либо она думает о привидении, либо привидение думает о ней.
Подведу итог. Музыкальная композиция: волнистые линии, оранжево-синий аккорд, с
переходами в дополнительные цвета желтый и фиолетовый, и подсвеченный зеленоватыми
искрами. Литературная тема: душа живой женщины сообщается с душами мертвых.
Противоположности - день и ночь.
Я записал историю создания этой картины, памятуя о тех, кому непременно надо
знать - как и почему.
А вообще это просто обнаженная натура из Полинезии».
Говоря о суеверии таитян, об их искренней вере в привидения и духов, Гоген в целом
совершенно прав. И все-таки, пусть даже меня обвинят в мелочной придирчивости, я
должен по двум пунктам поспорить с ним. Во-первых, ни один таитянин не представит
себе тупапау в виде безобидной, наделенной вполне человеческими чертами старушки в
чепце. Они по горькому опыту знают, что у всех призраков мертвенно-бледная кожа,
огромные светящиеся глаза и длинные, острые клыки, торчащие из-под верхней губы. Во-
вторых, у названия «Манао тупапау» нет того двойного смысла, о котором пишет Гоген.
Строго говоря, это два корня без каких-либо соединительных частиц, придающих им
новое значение. Для таитян это сочетание так же бессмысленно, как для нас его
буквальный перевод: «Мысль-призрак». Правда, чуть ли не все таитянские названия
картин Гогена представляют собой упрощенные конструкции, притом с
орфографическими ошибками, но в большинстве случаев можно понять, что он
подразумевал. Если же многие переводы этих названий, утвердившиеся в Европе, ни на
что не похожи, то тут Гоген вовсе не виноват.
Как ни влюблен был Гоген в Теха’аману, это не повлияло на его чувства к Метте и на
планы возобновить с ней и детьми семейную жизнь. Именно потому, что эти две женщины
во всем были так не похожи друг на друга, Гоген искренне считал, что его отношения с
одной из них ничего не отнимают у другой. Решающую роль играло то, что любовь Гогена
к Теха’амане была, так сказать, «этнологической». Другими словами, она не могла бы
жить в другой стране, в другой культурной среде. Гоген и не помышлял о том, чтобы
навсегда остаться на Таити, ибо то, что было для него важнее всех личных чувств, а
именно его карьера Художника, требовало его возвращения в Европу. Поэтому связь, с
Теха’аманой в конечном счете представляла собой лишь приятный эпизод в его жизни.
Объяснить как следует все в письме было бы трудно, и Гоген очень разумно предпочел не
сообщать Метте о существовании Теха’аманы. Что до самой Теха’аманы, то ей и вовсе
было бы смешно его ревновать. И все-таки, когда она спросила, что это за блондинка с
короткими волосами изображена на фотографии, висящей на стене, Гоген из осторожности
ответил, что это его покойная супруга.
Видно, неспроста Гоген записал на языке оригинала популярную таитянскую песню
«Овири» («Дикарь»), слова которой несомненно отражают раздвоение чувств, царившее в
его душе89.
Соло
В эту ночь, роковую звездную ночь,
Мое сердце принадлежит двум женщинам,
И обе тяжело вздыхают.
Мое сердце поет с флейтой в лад.
Хор
Что он задумал?
Играть буйную танцевальную музыку?
Что он задумал?
В голове его буйные мысли...
Соло
Мое сердце принадлежит двум женщинам,
И обе теперь замолкли.
Мое сердце поет с флейтой в лад,
Звучащей то близко, то совсем далеко.
Я думаю о ясных лунных ночах,
Когда лучи скользят сквозь листву,
И обе они здесь, в моем сердце.
Мое сердце поет с флейтой в лад,
Звучащей то близко, то совсем далеко.
Я уходил далеко в океан
И поверял свою тайну изумленному морю,
Оно ревет вокруг острова,
Но не дает мне ответа.
Теперь они далеко-далеко, эти две женщины,
Мое сердце поет с флейтой в лад.
Хор (повторяет припев).
Кстати, как раз в это время благодаря счастливым обстоятельствам Метте и Поль
Гоген стали ближе друг к другу и приблизились к своей общей цели. Главная заслуга в
этом принадлежала двум датским художникам - Теодору Филипсену и Юхану Роде. По их
почину Гогена пригласили участвовать в большой выставке современного искусства в
Копенгагене, намеченной на весну 1893 года, причем для него и Ван Гога отводился целый
зал90. Если он выедет с Таити до конца года, то попадет в Копенгаген как раз вовремя, чтобы следить за размещением своих картин. По сравнению с Парижем Копенгаген,
конечно, глухое захолустье, и все же Гогену было лестно взять реванш на родине жены и в
присутствии ее родни за все унижения, перенесенные восемь лет назад. Независимо от
того, что скажет критика, быть представленным так широко в такой крупной выставке -
немалая честь и бесспорная победа. К тому же из последнего письма Метте вытекало, что
в Дании не только Роде и Филипсен начинают ценить его живопись. Так, ей удалось
получить полторы тысячи крон за несколько старых бретонских картин, которые она в
начале года захватила из Парижа. И хотя она не послала ему денег, считая, что они ей
нужнее, чем ему, Гоген ликовал: «Наконец-то мы начинаем пожинать плоды. Видишь, еще
есть надежда. Может быть, ты помнишь, что я тебе говорил (один покупатель ведет за
собой другого). С любой точки зрения я доволен тем, чего ты достигла с моими
полотнами. Во-первых, это облегчило твое бремя, и тебе обеспечен летний отдых. Во-
вторых, это придало тебе уверенности. Проклятая живопись! Сколько раз ты ее
проклинала - не как искусство, а как профессию»91.
Истинное отношение Гогена к своему таитянскому «браку» ясно видно из того, что он
без малейших угрызений совести уже через три месяца после знакомства с Теха’аманой
был готов бросить ее, чтобы до отъезда на родину побывать на Маркизских островах и
достойно завершить свое путешествие в Южные моря полотнами, выполненными там, где
туземцы в самом деле жили по старинке. А к Метте он обращался очень ласково: «Я изо
всех сил стараюсь раздобыть тысячу франков. Если это получится, поеду на маленький
маркизский остров Доминика, где живет всего три европейца и островитяне не так
испорчены европейской цивилизацией. Здесь жизнь обходится дорого, я подрываю свое
здоровье тем, что недоедаю. На Маркизских островах с едой будет легче, там бык стоит
три франка или усилий, потраченных на охоту. И я буду работать. Ты спрашиваешь, когда я
приеду? Я мечтаю увидеть всех вас и отдохнуть немного, но надо быть рассудительным.
Нельзя подходить к такому путешествию легкомысленно, это не экскурсия. Я должен
организовать его основательно, чтобы потом не пришлось ехать снова. После этого моей
бродячей жизни настанет конец. Прояви ко мне еще немного доверия, дорогая Метте, это
нужно нам всем».
Но тысяча франков были большие деньги, а в начале сентября 1892 года, когда Гоген
писал эти строки, он опять сидел без гроша. В это же время у него кончились холсты.
Однако на этот раз он не был склонен падать духом. В сундуке у него хранилось больше
