только в том, что в новой среде, вдалеке от Европы и всех европейских образцов, он

чувствовал себя еще свободнее, и еще легче ему было идти своим путем. Или, говоря его

словами: «Было так просто писать вещи такими, какими я их видел, класть без

намеренного расчета красную краску рядом с синей. Меня завораживали золотистые

фигуры в речушках или на берегу моря. Что мешало мне передать на холсте это торжество

солнца? Только закоренелая европейская традиция. Только оковы страха, присущего

выродившемуся народу!»

Второй совет Гогена воображаемым ученикам тоже показателен для его метода:

«Молодым очень полезно работать с моделью, но задерните занавеску, когда пишете.

Лучше опираться на мысленный образ, тогда произведение будет вашим». В полном

соответствии с этим советом Гоген обычно ограничивался набросками «с натуры», а потом

уже на их основе писал одну или несколько картин в своей мастерской - просторной

хижине из бамбуковых жердей, где было достаточно светло, так как стены изобиловали

щелями.

Но для художника с нравом Гогена будни Матаиеа все-таки были недостаточным

источником мотивов. А ведь он с тем и приехал на остров, чтобы искать вдохновения

прежде всего в древнем таитянском искусстве, религии и мифологии. Однако в жизни

Таити произошло слишком много перемен; естественно поэтому, что когда он впервые

после приезда обратился к миру вымысла, то взял сюжет из Библии: три ангела у Марии с

младенцем.

Возможно, эта мысль была навеяна посещением католической церкви в Матаиеа;

недаром Гоген назвал картину «Иа ора на Мариа», то есть первой строчкой таитянского

перевода известной молитвы «Аве Мария». И хотя у всех фигур смуглая кожа и

таитянские черты, главным источником вдохновения был не тот мир, который окружал

художника. Французский искусствовед Бернар Дориваль недавно показал, что позы фигур

заимствованы с фотографии буддийского фриза на одном яванском храме. Эту

фотографию Гоген приобрел в год Всемирной выставки и привез с собой на Таити69.

Убеждаясь с каждым днем, сколь мало сохранилось от древней таитянской культуры,

Гоген одновременно пережил еще одно серьезное разочарование. Приехав в Матаиеа, он

сразу начал искать девушку, которая согласилась бы жить с ним в его хижине. Заодно

будет решена проблема стирки, готовки, мытья посуды.

К сожалению, это оказалось очень сложно. Прежде всего потому, что в Матаиеа, где

насчитывалось лишь полсотни семейств, было очень мало молодых женщин, да еще самые

красивые уехали в Папеэте и осели там. К тому же местные девушки, не дожидаясь

благословения священника и вождя, рано выходили замуж. Кончилось тем, что Гоген

избрал наименее удачное решение: он послал за Тити. Разумеется, этот эксперимент был

обречен на неудачу. Тити привыкла к шумному веселью танцевальной площадки и

«мясного рынка», к китайским ресторанам. В ее глазах Матаиеа было скучнейшим местом,

а местные жители - тупой деревенщиной. В свою очередь соседи Гогена считали Тити

спесивой кривлякой и не хотели с ней знаться. Оставался один собеседник - Гоген, и она

принялась отравлять ему жизнь болтовней, требовала к себе внимания. Конечно, хуже

всего то, что она мешала ему работать. И когда перед ним встал выбор - или Тити, или

работа, он, не долго думая, отправил ее обратно в Папеэте, где ей надлежало быть.

Но в Матаиеа ему оказалось неожиданно трудно найти себе даже случайную подругу.

Сам Гоген объяснял это тем, что «немногие девушки в Матаиеа, которые еще не

обзавелись тане (муж, мужчина), смотрят на меня так откровенно, так вызывающе и

смело, что я их даже побаиваюсь. К тому же мне сказали, что они больны. Заражены

болезнью, которой мы, европейцы, наградили их в благодарность за их радушие». В том,

что Гоген боялся снова заболеть, нет ничего удивительного. Что же до страха перед

женщинами, который раньше за ним не наблюдался, то речь идет скорее всего о вполне

понятном опасении показать себя смешным. Молодые таитяне и таитянки, не состоящие в

браке, объединялись в особые группы, и для пожилых мужчин почиталось крайне

неприличным участвовать в их интимных играх. Да и как, сохраняя почтенный вид,

ухаживать за таитянской хохотушкой, если вам доступен только язык жестов.

Еще более горьким разочарованием для Гогена было то, что в таитянской деревне

нельзя было обойтись без денег. Вместе с тем авторы очаровательного справочника,

изданного министерством колоний, по-своему были правы: таитяне не знали голода и

нужды.

К сожалению, европейцу, не владеющему землей и не знающему таитянского

земледелия, прокормиться было куда сложнее. Островитяне ловили в лагуне крупную

вкусную рыбу, но Гоген и этого не умел. На Таити, как и везде, трудное искусство

рыболовства дается не сразу. Охотиться? Но из дичи на острове были только одичавшие

свиньи, а они обитали в зарослях папоротника высоко в горах, так что требовалось хорошо

знать местность и располагать натасканными собаками, наконец, просто быть закаленным

человеком, чтобы переносить холод, дожди и прочие лишения. Иными словами, охота на

диких свиней была не по силам новичку, который к тому же только что оправился от

болезни. Из всех способов добывать себе бесплатную пищу Гогену был доступен лишь

один: собирать в горах дикие бананы. Тогда, как и теперь, таитяне каждую субботу

отправлялись за бананами и приносили запас на всю неделю. (Поэтому суббота

называлась махана ма’а - «день пищи»; и так Гоген назвал экспонируемую в музее

«Атенеум» в Хельсинки картину, на которой изображен таитянин с ношей бананов70.)

Однако он и тут не смог последовать примеру островитян, и всякий, кто пытался

повторить его таитянский опыт, тотчас поймет - почему. Дикие бананы растут высоко в

горах, туда нужно идти много часов по узким тропкам, вьющимся между пропастями,

вдоль острых гребней, и каждая гроздь весит около десяти килограммов. С

нетренированного европейца, как правило, достаточно одной вылазки, чтобы на всю

жизнь отбить ему вкус к горным бананам, даже если он на обратном пути не поломал

руки-ноги и не свалился в расщелину.

Но допустим, что Гоген ценой долгого и упорного труда в конце концов научился бы

добывать себе пищу, как это делают островитяне, - ему бы просто было некогда писать.

Конечно, он это понимал, а поэтому и не стал пытаться. Волей-неволей ему пришлось

избрать бесславное решение, стать постоянным покупателем в магазинчике китайца Аони,

стоявшем у дороги неподалеку. Однако Аони, естественно, держал только такие товары, на

которые был спрос в Матаиеа, а в их число уж, во всяком случае, не входили ни фрукты,

ни корнеплоды, ни овощи, ни свежее мясо, ни рыба, ни яйца - всем этим местные жители

сами себя обеспечивали. Не было тут и других лавок или базара, где бы продавались

перечисленные товары.

Казалось бы, проще всего покупать мясо, рыбу и овощи у туземцев, но торговать

продуктами питания противоречило их традициям. Если европеец по невежеству или

невоспитанности обращался к ним с таким предложением, они предпочитали дать ему

что-нибудь даром; но побираться - иначе этого не назовешь - несовместимо с этикой

европейца, тем более такого самолюбивого и гордого, как Гоген.

И он очутился в нелепом положении: живя в цветущем, плодородном краю, был

вынужден питаться консервами, хлебом, рисом, бобами и макаронами. Все это

привозилось из Франции и все стоило очень дорого. Банка говяжьей тушонки - 2,5 - 3

франка, килограмм консервированного масла - 4,5 - 6 франков, килограмм сыра - 1,75 - 2

франка, килограмм сахара - 1 франк, килограмм риса и бобов 1-1,5 и килограмм муки - 0,5