В «Оде» все было для нее непривычным: легкий разговорный стих, шутливое обращение к ней запросто, как к доброй знакомой, никак не к монархине, вседержительнице огромного европейского государства. Помилуй бог! Ну разве эдак писал о ней кто-нибудь? - о том, как она ходит пешком, ест простую, здоровую пищу, подолгу читает, трудится за бюро, о том, что ей гордость чужда и она понимает значение дружбы, дозволяя свободно думать и говорить ей правду в лицо, - а это для Державина было, пожалуй, самое главное. А для царицы с ее трезвым умом было главное и самое выгодное: противопоставление ее добродетелей порокам вельмож и придворных.

И она принялась, словно проказливая девчушка, торжествуя в душе, рассылать списки стихов тем лицам, которые были в «Оде» задеты, отмечая каждому на полях строфы, лично к нему относящиеся. Кто из сановников был поумнее - Потемкин, Панин, Орлов, - те хохотали, другие же злились. Вяземский пришел в дикое бешенство: он узнал себя в портрете придурковатого царедворца, втихую играющего с женой дома в дураки, забавляющегося гоньбой голубей, жмурками, свайкой, чтением обывательского романа о Бове и Полкане да Библии. Ярость его распалилась, помимо этого, тем, что царица переслала именно через него Державину, его подчиненному, закрытый пакет, в котором был вложен ценный подарок: осыпанная бриллиантами табакерка и в ней пятьсот червонцев. Позвякивая в кармане империалами, Державин торжествуя уходил от Вяземского домой.

В первом номере «Собеседника», вышедшего 19 мая 1783 года, княгиней Дашковой было напечатано державинское стихотворение с пространным названием: «Ода к премудрой Киргизскайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим но делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка 1782».

Все знали, что под псевдонимом «Мурзы» скрывается советник экспедиции доходов Державин.

Друг Капниста и Львова стазу стал знаменитостью.

В одном номере вместе с «Одой» к Фелице было анонимно напечатано другое пространное стихотворение: «Идиллия. Вечер 1780 года, нояб. 8».

«Идиллия» - типичное произведение сентиментальной поэзии: «лилеи», «ветерок», «свирель», «овечки»... Но эта пастораль написана с необычным для жанра сентиментальной элегии темпераментом. Львов создал эти стихи в год, когда состоялось его тайное венчание с Машенькой. Характерно, что Львов дал в новый журнал сочинение давнее - у него не оказалось ничего в запасе из произведений текущего года: все время было поглощено заботами обеспечить, упрочить свое положение.

Надо было следить за строительством Почтового стана, за отделкой дворца Безбородко, за сооружением дачи и устройством парка в Полюстрове. А тут еще дядюшка Петр Петрович, новоторжский предводитель дворянства, «воевода в Торжке», как назван он в родословной, вздумал в своем Арпачёве вместо деревянной церкви возводить каменный храм. Пришлось сочинять проект, в Арпачёво съездить и в Черенчицы, дане однажды. 4 мая 1783 года архиепископом Тверским и Кашинским была уже дана «благословенная грамота» на возведение храма. К тому же еще одна забота свалилась: двоюродного братца, Феденьку, семнадцатилетнего сынка этого самого дядюшки, пришлось по ведомству Коллегии иностранных дел пристраивать.

А тут еще Капнист, горячая голова, не выдержал все-таки, бросил службу и опять укатил в свою Обуховку. Его обозлил указ государыни от 3 мая, в силу которого на Украине закрепощались крестьяне, приписывались к тем из помещиков, на чьих землях застал их новый закон. И Капнист начал писать «Оду на рабство».

Смело и дерзко написал он ее. Коли дойдет до правительства, не миновать наказания. Львов иногда Василия Капниста называл в письмах «Ваською Пугачевым».

1783 год отмечен тремя значительными событиями в биографии Львова.

Безбородко после кончины Панина назначается в чине генералмайора «вторым присутствующим» в Коллегии иностранных дел: правда, в должность первого присутствующего, то есть главноначальствующего, возведен выживший из ума граф И. А. Остерман. Но ведь это только формальность: старику оставлена одна лишь внешняя сторона, обряды да декорации.

Безбородко решил украсить свой дворец новым, небывалым по красоте портретом Екатерины. Он заказал его лучшему живописцу России - Левицкому.

Левицкий оказался в положении наитруднейшем. Необходимо было избежать общепринятого стандарта, отойти от высочайше апробированных образцов. Позировать «их величества» не снисходили; лицо приходилось переписывать с давнего, раз навсегда установленного эталона, фигуру - с натурщиц, одежда и аксессуары подбирались и компоновались как опять-таки предусмотренный свыше «натюрморт». Уклоняться от трафарета было строго возбранено. И еще одно затруднение: шесть лет назад императрица выказала неудовольствие проживавшим в Петербурге Александром Росленом, который на портрете состарил ее и придал ей облик, как она говорила, «чухонской кухарки».

А Левицкий мечтал отразить в своем полотне высокие идеи гражданственности, патриотизма, продиктованные принципами просветительства. Львов сочинил для него тематическую «программу» портрета.

Он задумал изобразить Екатерину, сжигающую на жертвеннике в храме богини Правосудия красные маки, символизирующие ее личный покой. Тут же, у ног государыни, книги, орел на стопке законов, в глубине скульптура Фемиды. Императрица, по замыслу Левицкого и Львова, трактовалась как безгрешная жрица богини Правосудия и как «законодательница», в ореоле возвышенной и «благородной простоты». Даже императорская корона была заменена лавровым венком. Идеализация образа совсем иная, чем в коронационных портретах Елизаветы и Анны Иоанновны. Содержание портрета определяется просветительской идеей об «идеальном монархе», издающем законы и подчиняющемся этим законам. Русские дворянские либералы еще питали надежды на то, что глава государства, монарх, удовлетворит общественные потребности и создаст «общее благо». Поэтому возникали в то время всевозможные «наставления», «советы» царю, разного жанра «наказы». Как «наказ» нужно рассматривать «Фелицу» Державина, как «наказ» следует толковать и полотно Левицкого.

В них выражена утопическая надежда на осуществимость либеральных намерений Екатерины.

Левицкий в своем «Письме», опубликованном в «Собеседнике российского слова», привел описание портрета. «Что же касается до мысли и расположения картины, оным обязан я одному любителю художеств, который имя просил меня не сказывать». Мы узнаем, что автор «проекта» был Львов лишь по публикации Державина своей оды «Видение мурзы» («Московский журнал», 1791): в эту оду было им введено поэтическое описание портрета, а в примечании он сообщил, что картина Левицкого, «изобретенная статским советником Львовым», находится у Безбородко.

Портрет Левицкого получился холодным, сухим. Голова, к сожалению, переписана по канонизированному правительством изображению Рокотова. Екатерина лишена обаяния. Движение рук крайне искусственны - это повторение трафаретного, условного, нарочито «разъясняющего» жеста. Благодаря высокому мастерству любуешься золотой бахромой на поясе, муаровой лентой, ковром, а более всего - шелковым платьем и мантией.

«Одежда белая струилась

На ней серебряной волной», -

как писал Державин. В портрете нет и тени той человечности, ума и зоркости взгляда, какую мы наблюдали у Левицкого в изображениях Дидро, Кокоринова, Львовых...

Львов хотел в своей «программе» повторить «дух» оды «Фелица», однако получилась холодная и надуманная аллегория, «книжная премудрость». Правда, портрет имел большой успех.

Второе событие в творчестве Львова связано опять-таки с Безбородко. 15 июня Львов ездил в Выборг сопровождать императрицу для свидания со шведским королем Густавом III. Екатерина направлялась в город Фридрихсгам. Львов не состоял в императорской, весьма немногочисленной свите (в 12 человек), ни разу не приглашался к царскому столу - он ехал, вероятно, в приватной карете вместе с Безбородко. Единственное свидетельство о его участии в этой поездке - выполненная им лависом гравюра и надпись на ней: «Вид Выборгского замка, снятый во время проезда Ее И-го В-ва 1783, - рисовал с натуры и гравировал Н. Львов»³³.