Сам Пушкин изучает в это время «Историю государства Российского» Карамзина, интересуется Пугачевым и Степаном Разиным и мыслью обращается к народной трагедии о Борисе Годунове и Лжедмитрии.

Свой переход от романтизма к реализму Пушкин как бы подчеркнул стихотворением «Разговор книгопродавца с поэтом», которое он предпослал изданию первой главы «Евгения Онегина».

Поэт вспоминает в нем время, когда он писал «из вдохновения, не из платы», когда «все волновало нежный ум» и в голове поэта «грезы чудные рождались». Он «музы сладостных даров не унижал постыдным торгом...». Теперь книготорговец предлагает поэту «Стишки любимца муз и граций» «вмиг рублями» заменить «и в пук наличных ассигнаций» обратить.

Предвидя возражения поэта, книготорговец замечает:

Не продается вдохновенье,

Но можно рукопись продать.

Поэт-романтик спускается в мир реальной действительности и дает книгопродавцу согласие: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся...»

* * *

«Цыганы». Рисунок А. С. Пушкина на рукописи. 1823 г.

В Михайловском Пушкин создал поэму «Цыганы». В основу ее лег эпизод кишиневской ссылки - двухнедельная жизнь поэта в цыганском таборе.

Пушкин довольно часто посещал дом кишиневского помещика Захара (Земфираки) Ралли, с сыном которого, Константином, был дружен, а с дочерью Марией (Мариулой) любил танцевать.

Ралли принадлежали несколько молдавских и цыганских сел: Долно, ныне носящее имя Пушкина, Юрчены и Варзарешты. Направляясь в двухнедельную поездку в эти села, Ралли пригласил с собою Пушкина. Тот охотно принял приглашение.

После нескольких дней пути показались шатры цыганского табора, и в степи Пушкин неожиданно увидел юную красавицу цыганку. Высокого роста, с большими черными глазами и вьющимися длинными косами, она картинно выглядела в цветных мужских шароварах, бараньей шапке, вышитой молдавской рубашке и с трубкой на длинном чубуке. Богатое ожерелье из старых золотых и серебряных монет позвякивало при каждом ее движении.

Это была дочь старика, старосты табора. Звали ее Земфирой. Пушкина поразила дикая, знойная красота цыганки. Он оставил своих спутников, направился с нею к табору, дав понять, что хотел бы остаться с цыганами.

У шатров тлели еще уголья, готовился ужин. На табор снизошло уже «сонное молчанье», слышен был «лишь лай собак да коней ржанье... за шатром ручной медведь лежал на воле». Земфира подошла с Пушкиным к шатру отца. Тот у стывшего убогого ужина поджидал ее...

Отец Земфиры принял гостя в свой шатер. Утром табор поднялся, направляясь на новое место. Поэт, плененный вольной жизнью цыган, оставил Ралли и отправился с ними. По целым дням бродил он с цыганкой, рука об руку, по лесу или молча сидел с нею среди поля. По-русски Земфира не говорила, Пушкин не знал цыганского языка, и беседовали они жестами.

Цыганка пленила Пушкина яркой колоритностью своего образа, но сама увлеклась неожиданно молодым цыганом, и поэт начал ревновать ее.

Однажды утром она бежала из табора и направилась в Варзарешты. Пушкин вернулся с Ралли в Кишинев.

Все пережитое тогда в цыганском таборе надолго запечатлелось в сознании поэта и позже нашло отражение в поэме «Цыганы».

Начал Пушкин поэму «Цыганы» тем, что на листе бумаги нарисовал цыганский табор, голову старого цыгана и портрет А. К. Стамо, женатого на сестре Ралли.

В поэму поэт включил отрывок, в котором сравнивает кочевую жизнь обитателей табора с жизнью беззаботной птички:

Птичка божия не знает

Ни заботы, ни труда,

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда,

В долгу ночь на ветке дремлет...

А с наступлением поздней осени -

В теплый край, за сине море

Улетает до весны.

Вслед за этим читаем автобиографическое признание вольного поэта:

Подобно птичке беззаботной

И он, изгнанник перелетный,

Гнезда надежного не знал

И ни к чему не привыкал.

Ему везде была дорога,

Везде была ночлега сень;

Проснувшись поутру, свой день

Он отдавал на волю бога,

И жизни не могла тревога

Смутить его сердечну лень.

Его порой волшебной славы

Манила дальняя звезда...

И в «Эпилоге» поэмы приведено воспоминание о жизни поэта в цыганском таборе:

Волшебной силой песнопенья

В туманной памяти моей

Так оживляются виденья

То светлых, то печальных дней...

Встречал я посреди степей

Над рубежами древних станов

Телеги мирные цыганов,

Смиренной вольности детей.

За их ленивыми толпами

В пустынях часто я бродил,

Простую пищу их делил

И засыпал пред их огнями.

В походах медленных любил

Их песен радостные гулы -

И долго милой Мариулы

Я имя нежное твердил.

Пушкин закончил поэму. Его друзья декабристского лагеря встретили ее одобрительно, но цензора Гаевского смутили мысли Пушкина о «неволе душных городов», о людях, которые

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

«Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих «Цыган», - писал поэту Ж уковский.

Через несколько лет, уже будучи на свободе, Пушкин с грустью вспоминал перед женитьбою свои проведенные в таборе «вольные» дни:

Здравствуй, счастливое племя!

Узнаю твои костры;

Я бы сам в иное время

Провожал сии шатры.

Завтра с первыми лучами

Ваш исчезнет вольный след,

Вы уйдете - но за вами

Не пойдет уж ваш поэт.

Он бродящие ночлеги

И проказы старины

Позабыл для сельской неги