Но С. Буденный остался недоволен «Конармией» и публично оскорбил автора в печати. Оценка командарма явилась концентрированным выражением негативного отношения к книге Бабеля, характерного для ряда штабных офицеров Первой Конной. Не случайно редактор «Красной нови» А. Воронский писал, что ему пришлось выслушать жестокие упреки «от некоторых виднейших военных работников в Красной Армии. Правда, другая часть присутствовавших при этих спорах отзывалась о рассказах Бабеля совсем иначе».

Разумеется, дело читателя - присоединиться к той или иной позиции в полемике, далеко выходящей за рамки собственно литературной проблематики. Дело же историка советской литературы состоит в том, чтобы по достоинству оценить художественное произведение, учитывая и степень его популярности за рубежом. Игнорировать этот фактор - значит быть по крайней мере опрометчивым. Поэтому приведу всего лишь один пример «в пользу» Бабеля. В середине шестидесятых годов Илья Эренбург обратился к авторитетным зарубежным писателям с просьбой высказать свое отношение к Бабелю. Пришло немало лестных откликов, и среди прочих особенно примечательным оказалось письмо Марии Майеровой о «Конармии», хорошо известной читателям в Чехословакии. «Это было начало эмоциональной связи между рождающейся Красной Армией и чешскими коммунистами...»²¹ Как говаривали в старину, такие слова дорогого стоят...

Тема человеческого достоинства, противопоставленного душному мирку наживы, роднит «Одесские рассказы» с отдельными сюжетами о босяках молодого Горького. Налетчики Бабеля, эти «аристократы Молдаванки», одетые в рыжие пиджаки и малиновые жилеты, - странные налетчики. Они грабят только богатых и стреляют только в воздух, «потому что если не стрелять в воздух, то можно убить человека». Как удалось сочетать разоблачение бандитов с их ироническим, почти любовным расцвечиванием, навсегда останется секретом бабелевского мастерства.

Таков в общих чертах портрет молодого писателя, от которого, как писал Горькому Константин Федин в июле 1924 года, «все в восторге».

«Заветный труд»

Для начинающего писателя в блестящем литературном дебюте всегда кроетс серьезная опасность: трудно продолжать на той же высокой ноте, с которой начал, даже если ты очень талантлив.

Именно в таком положении оказался Бабель после успеха «Одесских рассказов» и «Конармии». Понимая необходимость писать как-то иначе, нежели раньше, стремясь расширить тематический и жанровый диапазон, писатель, по собственным словам, «исчез из литературы». В письме к А. М. Горькому от 25 июня 1925 года есть интересное признание: «В начале нынешнего года - после полуторагодовой работы - я усомнился в моих писаниях. Я нашел в них вычуры и цветистость». Даже мастерски написанная в 1926 году пьеса «Закат» не принимается Бабелем во внимание. Очевидно, драматическая история семейства Менделя Крика расценивается им не более как продолжение «одесской» темы.

Эти годы (1925-1929) в творческом развитии писателя можно считать периодом переоценки уже апробированных эстетических ценностей. Вопрос о дальнейших художественных поисках встает перед автором «Конармии» как никогда остро, в работе наступает перелом. Появляется желание писать «плавно, длинно и спокойно». Результатом эксперимента стала неоконченная повесть «Еврейка», читая которую нельзя узнать Бабеля. Об изменениях, происходящих в художественном сознании писателя, говорят, к сожалению, только его письма, так как, кроме повести, нет никаких материалов, позволяющих судить о характере этих изменений. «Вот главная перемена в многострадальной жизни, дорогой мой редактор, - жажда писать длинно!» - сообщал Бабель В. Полонскому весной 1929 года. Попытки, однако, не увенчались успехом. Сам Бабель объяснил позднее ситуацию так: «Почему я мало печатал в последние годы? Все старался переломить себя, научиться писать длинно. Затея была гордая, но неправильная». Если продолжить мысль, то напрашивается следующий вывод: Бабель окончательно осознает главное в своей писательской манере, а именно - что его художническая индивидуальность наилучшим образом проявляется в жанре новеллы, короткого очерка, миниатюры.

Но тоска по большому эпическому полотну никогда не покидала писателя. «Вы знаете, что я не написал романов, - говорил Бабель Георгию Маркову. - Но скажу вам откровенно: самое мое большое желание в жизни - это написать роман. И я не раз начинал это делать. К сожалению, не выходит. Получается кратко. Значит, таков мой психический склад, таков строй души».

Можно понять это желание «написать роман» и вообще «писать длинно». Оно продиктовано не только писательским самолюбием, но в первую очередь осознанием того бесспорного факта, что в советской прозе все сильнее дает себя знать тенденция эпического отображения действительности («Жизнь Клима Самгина», «Тихий Дон», «Хождение по мукам»).

Бабель переживал эти изменения, может быть, особенно мучительно именно в силу своего яркого таланта. Успех «Конармии» не только не вскружил ему голову, но заставил задуматься о невозможности эксплуатировать далее старую тему и уже выработанную интонацию. Правда, «хвосты» (как он сам говорил) в виде рассказов «Аргамак» и «Поцелуй» продолжали «тянуться», но они были именно «хвостами», и ничем больше.

Уход «в люди» совершается вторично. В 1930 году Бабель вспоминал: «После семилетнего перерыва в течение шести месяцев печатались мои вещи. Потом я перестал писать потому, что все то, что было написано мною раньше, мне разонравилось. Я не могу больше писать так, как раньше, ни одной строчки. И мне жаль, что С. М. Буденный не догадался обратиться ко мне в свое время за союзом против моей "Конармии", ибо "Конармия" мне не нравится.

За все эти годы я проделал большой путь - от Архангельска до Батуми. Я многого в жизни не уважаю, но советскую литературу уважаю превыше всего.

У меня в то время была квартира, было тысячи две гонорара в месяц, был почет, я имел возможность заказывать себе «красную мебель». Почему мне понадобилось уйти от всего этого, бросить проверенный метод, знание того, с чего нужно начать в художественном произведении, чем нужно кончить, где нужно вставить иностранное слово, то есть была еще готовая рента лет на десять? Отказ от всего этого я рассматриваю как свою величайшую заслугу и следствие правильного отношения к советской литературе».

Писатель решил на некоторое время «исчезнуть» из литературы. Внешне это выразилось в сознательном отстранении от литературной среды. Летом 1926 года Бабель живет под Киевом и пишет «Закат», осенью направляется в Воронежскую губернию на Хреновской конный завод. Первые месяцы 1927 года проводит (по семейным обстоятельствам) в Киеве. «Бабель в Киеве ведет таинственный образ жизни», - сообщал А. Воронский Горькому в марте 1927 года. Бабелевские письма к друзьям проливают свет на подробности его личной жизни в Киеве, а корреспонденция местной вечерней газеты дает представление о собственно литературных настроениях в тот период.

«Всем написанным мной до сих пор, - сказал И. Бабель нашему сотруднику, - я недоволен. Все оно написано слишком витиевато. Я стремлюсь перейти на новые рельсы - иначе пишу, проще.

Мне приходится привыкать к новым методам; для этого я много и интенсивно работаю. Работу эту над собой я веду уже в течение полутора лет».

В настоящее время писатель работает над рядом новых произведений, тему и содержание которых он не считает возможным ранее сообщить.

«Окружение своей работы «тайной» позволяет мне интенсивно работать. «Закат», который я окончательно завершил в Киеве, был мною в первой своей редакции зачитан только редактору »Красной нови« А. К. Воронскому и нескольким артистам МХАТа».

Обостренное чувство требовательности к себе дополнялось у Бабел постоянными сомнениями в своем писательском таланте, правильности избранного в литературе пути. Часто самокритические оценки выражались в свойственной ему иронической манере. Но весной 1927 года в голосе Бабеля звучат неподдельно грустные ноты.