— Каким образом ты очутился здесь, батя?

— Это ты, Колька? — спросил Прокофий Никитич, моргая глазами, и, вместо того чтобы поздороваться, заплакал и проговорил растерянно: — Станица-то твоя… переехала…

Начальник обнял и поцеловал отца. Их обступили.

— Ну что же, — несколько смущенно сказал сын. — Пойдем ко мне в машину, что ли…

— Нет, сперва ты к отцу пожалуй, — строго пригласил Прокофий Никитич.

Они вошли в будку, и Николай, опасливо осмотрев бурую от керосиновых пятен табуретку, положил на нее газету и сел. Прокофий Никитич смотрел на полного, чисто выбритого усатого человека, стараясь найти в нем что-нибудь от прежнего Кольки, и не находил ничего, кроме вихра у виска, такого же неподатливого для гребня, как в детстве.

— Странно, — сказал Николай, — отец работает на моей дороге, а я ничего не знаю.

Прокофию Никитичу почему-то стало совестно, и он, как бывало давным-давно, потрепал сына за вихор, но получилось это до того робко и неловко, что дедушка еще больше сконфузился.

— Обидел ты меня, сынок, вот что я тебе скажу, — проговорил наконец Прокофий Никитич. — Хоть бы ты на письма отвечал.

— А ты когда писал?

— С полгода прошло или еще больше. Прямо на институт писал.

— Вот так здорово! Я же три года назад институт кончил. Несправедливо обиделся, отец, несправедливо. А Ленька пишет?

— И он нет.

— Вот разбойник.

— Да я не за письма в обиде…

Прокофий Никитич подумал, как бы попроще растолковать, сыну то, что у него на сердце, пожевал губами.

— Ты знаешь, что это такое — хозяйство перестанавливать? Как его везти? Куда курень ставить? К примеру, как шампанчик наверху расти будет. Там ведь вода глубоко, суглинок… Другие, честь по чести, всей семьей думают, а я остался один как перст… Сижу да гляжу, как мимо меня куреня едут…

— Тракторами возили? — спросил Николай.

— Тракторами.

— На полозах?

— На полозах. Да ты погоди. Ведь это непростое дело — одному на пустом месте хозяйство становить… Знаешь, какие расходы…

— Тебе денег надо, батя?

— У меня, сынок, денег поболе твоего, — мягко остановил его отец, — да какие уж теперь деньги. Над нашим куренем теперь пароходы плавают. Ждал я от тебя или от Леньки весточки, — вижу, нет ничего, взял да и уехал. Хочешь, ругай меня за это, хочешь, что хочешь. Людей совестно стало. Теперь вот у нас с тобой ни куреня, ни сада… Проживаю на казенной квартире.

— Знаешь что, отец, поедем жить ко мне.

— Зачем я к тебе поеду? Я за переезд отвечаю… Обидел ты меня, сынок, обидел…

— Не понимаю тебя, отец, — сказал Николай, раздражаясь. — Правда, писем я давно не писал, но по этому поводу ты особых претензий не имеешь. Денег тебе не надо. Жить со мной не хочешь.

Дедушка смотрел, отыскивая своего прежнего Кольку, и, снова ничего не найдя, спросил:

— Значит, не понимаешь моей обиды?

— Не понимаю.

— Ну тогда бог с тобой. Не серчай на меня. Я не за себя обиделся, а за всю деревню. Ты, что же, думаешь: городской стал, так тебе и деревня не нужна? У тебя небось каждый день белые булки на столе. А кто об этом заботится, чтобы у тебя булки были? Ты, сынок, своих кормильцев позабыл. Вот и подумай, хорошо это или худо.

Прокофий Никитич опоясался и со строгим лицом вышел на переезд. Вскоре мимо него прогромыхал теплый паровоз и в окнах вагонов замелькали молодые лица. Дедушка держал свернутый желтый флажок, и ему казалось, что весь поезд наполнен детьми, навсегда уезжающими от отцов и матерей. «Может, оно так и надо, — думал дедушка, глядя в хвост убегавшего от него с огромной скоростью поезда, — и чего я ему хочу доказать? Только разругаемся, и больше ничего. А мне бы, старому, поумней надо быть. Мириться надо, а не ругаться. Гостинец ему какой-нибудь подарить, что ли…» Дедушка стоял и думал, пожевывая губами до тех пор, пока гудки автомобилей у закрытого шлагбаума не отвлекли его.

«Вот что. Отдам-ка я ему балалайку!» — решил он и, пропустив машины, с легкой душой побежал в будку.

Николай стоял у стены и осматривал фотографии, так же как год назад, от нечего делать, осматривал эти же фотографии председатель сельсовета. Прокофий Никитич достал балалайку и, положив ее перед сыном, спросил улыбаясь:

— Помнишь?

— Как же не помнить! Моя музыка. — Николай тоже улыбнулся.

— Вот и бери ее, — сказал торжественно Прокофий Никитич, — внуку подаришь. Что это гудят?

— Меня зовут. Заехал бы хоть внука посмотреть, если жить со мной не хочешь. Вот мои координаты, — и Николай написал адрес, заняв размашистыми буквами целый лист бумаги. — А насчет балалайки… Я ее как-нибудь в другой раз заберу… Неудобно, знаешь… Народ в машине. А тут этот бант.

— Ну ладно, иди, иди… — нахмурился Прокофий Никитич. — Хотя погоди-ка… Не знаешь, где сейчас Ленька? Может, я ему тоже не туда писал?

— Право, не знаю, отец. Он с концертами ездит. Мне тоже года два не писал, черт этакий.

— Ну иди, иди…

Николай побежал к машине. В будку зашел сменщик.

— Сын у меня сейчас был, — сказал Прокофий Никитич, задумчиво поглаживая балалайку.

Он хотел было рассказать обходчику о разговоре с сыном, которого не видел больше десяти лет, но чувствовал, что нет у него в сердце радости: ему казалось, что забежал в будку случайно какой-то чужой, хорошо выбритый человек, обидел и его самого, и балалайку, и его маленького Колю и побежал обратно к машине.

— Да. Сын у меня был, — повторил он глухо. — Ученый.

Он положил балалайку на стол, и она грустно загудела всеми своими струнами.