Марк и сам не знал, злится он на Степу или ему уже безразлично, о чем тот говорит. Короткая вспышка гнева потухла так же внезапно, как и возникла, остался только горький осадок. И сожаление, что вот и еще один человек не захотел понять его, не захотел увидеть того, чем он сейчас живет... И это как раз тогда, когда ему, Марку, показалось, что он наконец нашел свое настоящее счастье и жизнь теперь сделает крутой поворот к лучшему.

Разве он мало ждал этого дня? Или ему действительно заказана дорога к счастью?..

«Уйду, — решил Марк. — Уйду куда-нибудь, чтобы больше ничего не слышать. Пускай Ваненга сам тут разбирает по косточкам Марка Талалина и Людмилу, а с меня хватит. К черту все, не хочу больше. Довольно».

Он опустился на корточки, выдвинул из-под кровати чемодан, открыл его. И вдруг вспомнил: вот точно так же на Шпицбергене он собирался уходить из промысловой избушки, когда Беседин сказал: «Тесно нам тут с тобой...» Теперь ему тесно стало со Степаном. Может быть, ему со всеми тесно? Не так он, наверное, живет, как надо?

«А как же жить иначе? — подумал Марк, засовывая в чемодан свои вещички. — Что делать, чтобы все было правильно?»

— Ты чего это задумал, Марк Талалин? — встревоженно спросил Степа. — Ты куда пойти собрался?

— К чертям пойти собрался! — крикнул Марк. — К чертям, ясно? Там мне легче будет. Там никто н-не станет издеваться надо мной.

— А тут кто над тобой издевается? — Степа подошел к нему, тоже присел на корточки над чемоданом. — Я издеваюсь?

— Уйди, — сказал Марк. — Не мешай.

— Буду мешать, однако. У тебя в голове вон сколько разной дурьки, а я не мешай?.. Закрой сундук, давай маленько тихо-мирно говорить будем.

— Иди ты знаешь куда, со своим «тихо-мирно»? Не мешай, говорю.

Марк плечом потеснил Степу, и тот, потеряв равновесие, упал. И когда падал, больно ударился головой о ножку кровати.

Возможно, в другое время Степа и не обратил бы внимания на такой пустяк. Ну, толкнул его Марк, ну, зашибся Степа чуть-чуть, так что? Марк же не нарочно сделал так, чтобы Степа зашибся! Разве Марк мог нарочно?

Но сейчас Степа был взвинчен ничуть не меньше, чем Марк. Слишком много в нем всего накопилось, слишком часто обо всем этом он думал. Марк Талалин и Вынукан, Людка Хрисанова и Райтынэ, Саня Кердыш и он сам, Степан Ваненга, — сам шаман не разберется, кто из них прав, а кто виноват. Может, и Вынукан не виноват? Волки б его загрызли в тундре, этого невиноватого Вынукана!.. Гад какой!

А Марк будто озверел. Потом он будет раскаиваться в этом, но сейчас он забыл и о своем человеческом достоинстве, и о том, как клялся когда-то всегда быть благодарным Степану Ваненге. Не говорил, а точно выталкивал он из себя обидные слова, которые себе не скоро простит:

— Ты сволочь! Я думал, ты человек, а ты сволочь! Правильно сделала Райтынэ, что к Вынукану от тебя сбежала. «Скоро спать с Людкой будете...» А тебе какое д-дело до нас?

Степа притих, широко открытыми глазами глядел на Марка и молчал. Вначале в его глазах было только удивление: вот, значит, какой есть Марк Талалин. Уй как хорошо, однако, что я теперь знаю, какой он есть! Шибко хорошо! Пускай все говорит, я буду слушать.

— Ты Райтынэ потерял, теперь на весь мир озлобился? — бросал, задыхаясь, Марк. — Любого загрызть готов, да? Как волк?

Степу душил гнев, у него сейчас было только одно желание: сказать Марку такое, чтобы тот никогда этого не забыл. Где взять такие слова? Гнев замутил его разум, и он ничего не может придумать.

— Ты — Вынукан! — крикнул наконец Степа. Похмолчал, и опять: — Ты — Вынукан! Худой ты человек. Что тебе дать? Вот что я тебе дам... На!

Степа плюнул на Марка и медленно, тяжело пошел к своему углу. Всего четыре шага было идти, а ему казалось, будто давно он бредет по застывшей тундре, и только тоска вокруг него.

Он опустился на табурет, положил руки на стол и уронил на них голову. Зачем так худо устроена жизнь? Зачем он уехал из тундры в город? Там люди лучше. И все там лучше. Был бы он сейчас в тундре, ушел бы к олешкам. Они все понимают, олешки-то. С ними хорошо. Начнешь рассказывать им о своем горе — слушают. Положат горячие морды к тебе на плечи — и слушают. Хоть час говори, хоть два — стоят. Глядят тебе в глаза, будто вот-вот скажут: «А ты не шибко горюй, однако...»

Тут разве кто такое скажет? Марк Талалин говорит: «Ты — волк». Марк Талалин говорит: «Правильно сделала Райтынэ, что к Вынукану от тебя сбежала...» Вот как... Рад он теперь, Марк Талалин, что обидел?.. Чего это с Марком? Уж не плачет ли от горя? Если человека Вынуканом назвать, не заплачешь ли? Уй как плохо получилось, однако! Совсем я дурной стал, хуже Илюшки Беседина!

Степа подошел к Марку, присел возле него. Хотел погладить по плечу, но раздумал. Вдруг вскочит сейчас Марк да ударит? Не того боялся, что больно будет. Это пройдет. А вот сумеет ли тогда простить Марка?

Все же пересилил себя, осторожно дотронулся до его плеча, позвал:

— Марк.

Молчание.

— Марк, давай говорить. Худо так-то, слышишь?

— Уйди от меня!

— Куда же я пойду, однако? Тут не тундра. Тут город... Но я могу уйти. Хочешь?

И опять молчание.

Но недолгое. Марк сел, посмотрел на Степу:

— Со мной тебе тесно?

— Мне не тесно.

— А к-какого ж черта бежать собрался?

— Я не собрался. Ты собрался. Вот твой сундук лежит... Я его назад запхну, пожалуй.

— Запхни... Слушай, Степа, как мы теперь с тобой дальше будем? Наговорили друг другу такого, что...

— Много наговорили. Да забыть долго ли? Ты виноват, а я не виноват? Мы небось не враги с тобой, Марк Талалин. Это враги долго зло помнят. А нам зачем?.. Ты курить будешь? Кури мою трубку, возьми вот. Мне свою сигарету давай. Будто трубку. Так будет, как в тундре. Шибко хорошо будет...

2

...Петр Константинович положил на стол две характеристики и попросил Борисова:

— Прочти. Потом посоветуемся с членами парткома.

Василий Ильич с надеждой посмотрел на Смайдова:

— Ты хорошо тогда сказал: «Списывать Езерского еще рано». Я много думал об этом. Мы иногда как-то уж очень легко ставим точки. И ошибаемся. Наверное, лучше лишний раз поверить, чем выразить недоверие...

— Что ты имеешь в виду? — спросил Петр Константинович.

— Ничего особенного. Просто вспомнил, что снова звонил Лютиков. По поводу Езерского. Он, кажется, обрадовался, когда я сказал ему: «Смайдов уверен, что Езерский еще станет человеком...»

Борисов придвинул к себе характеристику Езерского и стал читать. Читал он внимательно, долго останавливался на отдельных фразах, а когда закончил, медленно поднял глаза на Смайдова и некоторое время смотрел на него так, будто перед ним сидел тяжелобольной человек.

— Разочаровался? — спросил Петр Константинович. — Ты, конечно, надеялся: коль Смайдов сказал, что с Езерским еще стоит повозиться, значит, все. И теперь пускай Езерский представляет советских рабочих за рубежом... Так?

Василий Ильич на вопрос не ответил. Покачав головой, проговорил:

— Да-а... Ты правильный человек, Петр Константинович. Очень правильный, но злой. Почему ты такой злой? Почему ты не можешь прощать людям их слабостей?

— Слабостей? — Смайдов усмехнулся. — Ты ошибаешься. У меня самого слабостей хоть отбавляй. Не меньше, чем у других. Дело разве в этом?

— А в чем же?

— В понимании своего долга. Долга перед своей партией. И в принципиальности. В той принципиальности, которой тебе часто не хватает. И не хватает ее не потому, что ты чего-то не понимаешь, а потому, что у тебя, прости за откровенность, недостает смелости до конца отстаивать свою точку зрения.

Борисов вспыхнул:

— Не всем же быть такими храбрыми, как Смайдов.

— Не все должны быть храбрыми, но все должны быть честными! — резко бросил Петр Константинович. — Ты ведь сейчас твердо уверен: Езерский — не тот человек, которого надо посылать за границу. Ты знаешь, что там он может скомпрометировать высокое звание советского рабочего... И если бы Лютиков сказал: «Нельзя!» — ты тоже сказал бы: «Нельзя!» Разве не так?