Это была крепкая связь, и Марк не мог не испытывать законной гордости, что он тоже приложил немало сил к тому, чтобы она окрепла. «Раньше ведь тоже были такие грозовые ночи, — думал он, — был голландский танкер, был Шпицберген, но тогда всегда чего-то не хватало. Может быть, нам не хватало душевного тепла друг к другу или мы не до конца понимали один другого?..»

Через два дня в областной газете появился небольшой очерк «В грозу». Конечно, приятно было сознавать, что о бригаде говорят такие хорошие слова, но Марка больше обрадовало другое. Когда Харитон примчался в доки с газетой в руках и, захлебываясь от восторга, начал высказывать мнение, что теперь об их трудовом подвиге узнает весь Север, Димка Баклан неожиданно проговорил:

— Разве в этом дело?

Тот самый Димка Баклан, который еще недавно кричал: «Раньше мы вон как гремели, а теперь чуть ли не рядовые, никто о нас ни слова... Будто нас и нет».

Марк спросил у Димки:

— А в чем же?

Баклан задумчиво покачал головой:

— Совсем не в этом... То, что я сделал, это как бы во мне... Не ясно? Я лучше стал, вот что! Внутренне лучше... И все мы лучше стали... Харитон, может, и не сразу свое жмотство забудет, а все равно и он по-другому, наверно, на мир глядит...

«Все мы лучше стали...»

Марк, раздумывая о своем личном, спрашивал у самого себя: «И я? Я тоже могу сказать о себе такое же?..»

На него все чаще находили приступы тоски... «Есть или нет на свете такая штука, как судьба, — думал Марк, — я не знаю. Но каждому все-таки, наверно, отпущено положенное количество зла, которое должно его преследовать. Одному отпускается больше, другому меньше. Отсюда и пошло: «Этот — счастливчик, тот — горемыка»... Кто я — угадать нетрудно. Трудно понять, почему на мою долю досталось слишком много. Будто я стожильный. Встретиться бы с тем типом, который занимается распределением таких вещей, как счастье и несчастье».

Марк горько усмехнулся, и Смайдов спросил:

— Ты чего?

— Да так, — ответил Марк. — Бродят в голове разные веселые мыслишки.

— Веселые?

— Ну, смешные.

Смайдов взглянул на Марка и тоже усмехнулся.

— Только почему-то от этих веселых мыслишек ты что-то не становишься веселее. Я тебя понимаю, Марк. Но... Знаешь, о чем я сейчас думаю? А что, если бы тебе вдруг предложили: «Сбрасывай, Талалин, с себя весь груз, довольно ты его потаскал. Отныне и во веки веков будешь ты теперь идти налегке по гладкой дорожке, и над головой у тебя будут распевать райские птички...» Как, Талалин, принимается?

Марк с минуту подумал.

— Недельки на две, — сказал он. — Испытать.

— А во веки веков?

— Нет. Не подходит. Драться лучше.

— С кем?

— Даже с собой. А вы?..

— Я?..

«У меня меньше осталось сил, — подумал Смайдов. — Мне труднее. Ты, наверное, уверен, что из любой драки выйдешь победителем, а я в этом не уверен. Теперь не уверен... Ты когда-нибудь видел Артура Домбрича? Пойди, посмотри на него, тогда ты кое-что поймешь...» А вслух спросил:

— Кердыш еще не ушел в море?

— Кердыш? Нет, не ушел...

Марк тыльной стороной ладони провел по лбу. Нет, Кердыш еще здесь, пока не ушел. Но когда и уйдет — легче не станет. Ни на йоту. Он все время будет рядом, Марк все время будет видеть его глаза. Как сейчас. И от этого его чувство к Людмиле не приносит ему настоящей радости. Людмила это понимает. И, конечно, страдает. Ей, наверное, тоже отвесили слишком много груза. Неси, мол, так положено. Ч-черт, сколько же можно вынести!

— Слушай, Марк, ты не должен уходить от нее, — сказал Смайдов. — Не должен. Ты понимаешь сам, что и Кердыш для меня не безразличен. Но... Людмила не принесет ему счастья. Если женщиной будет руководить только чувство жалости, это не заполнит пустоты. Я это знаю, Марк, поверь мне... — у Смайдова дернулись уголки губ. — А пустота — страшная штука... Это я тоже знаю...

«Знаю?.. Я ведь никогда раньше ее не испытывал. Даже не думал о ней. Вот только сейчас от меня отделилась какая-то часть моего «я», только сейчас я понял, ка:к трудно терять даже самую малость своего чувства. Нет, «трудно» — не то слово, И «больно» — не то слово. Как же это назвать?»

Марк сказал:

— Все равно я чувствую себя подлецом.

— Ты это брось! — раздраженно, даже зло крикнул Смайдов. — Ты это брось, слышишь?

Марк удивился: «Почему он такой? Может быть, здесь рядом с нами сидит еще кто-то третий, кого видит только Смайдов?»

— Подлец никогда не назовет себя подлецом. Никогда! Подлецы, даже если они видят своими глазами, что кому-то причиняют боль, — улыбаются. Им все безразлично. — Смайдов встал, подошел к борту сейнера, потом снова вернулся к Марку. — Проводи меня немного, Талалин. К шести мне надо быть в горкоме, а сейчас уже без четверти. По дороге поговорим.

По дороге они больше молчали. Каждый думал о своем.

Марк:

«Он говорит: «Ты не должен уходить от Людмилы». Он говорит так потому, что не видел глаз Сани. А если б увидел? «Людмила не принесет ему счастья». Это правда. И Саня это знает. И я это знаю... Но ведь только говорить об этом легко... Вы считаете, что я не подлец? Спасибо за это, Петр Константинович. Хоть немножко, но все-таки легче... Вы даже не представляете, как мне сейчас нужны такие слова! Вот как нужны...»

Смайдов:

«Я ему говорю: «Ты не должен уходить от Людмилы». Я его понимаю. А разве я не понимаю Кердыша? Если бы вдруг Полянка ушла к Домбричу, я стал бы самым несчастным человеком на свете. Несчастнее, чем Кердыш. У того еще все впереди, а у меня? Но если бы Полянка осталась только из жалости, я сам ушел бы от нее... Кому нужна такая жизнь?.. Этим пустоты не заполнишь».

2

Из приемной Лютикова он позвонил Полянке. Надо было предупредить, что задержится.

— Нету ее! — ответил Захар Федотович. — Нету. Слышишь, Пьётра?

— Слышу, Захар Федотыч. Спасибо. Она не говорила, куда пошла?.. Ну, хорошо. Вы не беспокойтесь. Скоро, наверно, придет.

Петр Константинович положил трубку, с минуту постоял в раздумье, потом, невидящими глазами взглянув на секретаршу, постучал к Лютикову.

— Да что вы такой невеселый, батенька! — воскликнул Лютиков. — Случилось что-нибудь неприятное?

— Нет, ничего. — Смайдов и досадовал на то, что сидит бирюк бирюком, и в то же время не мог заставить себя принять игривый тон Лютикова. — Нет, ничего, Сергей Ананьевич, — повторил он. — Но когда настраиваешься на деловой разговор, трудно сразу переключиться...

— Да-а, вы правы, — согласился Лютиков. — Не умеем мы, чтобы и о делах, и по душам. А ведь можно так, а?.. Ну, ладно, не стану вас «переключать», как вы выразились, давайте о делах... Все у вас хорошо? Я говорю о доках...

— Ничего, — ответил Смайдов. — План вытягиваем.

— А как сварщики? Как новый бригадир? Не жалуетесь?

— Нет, жаловаться не приходится, — улыбнулся Петр Константинович. — Талалин свое дело знает.

— Значит, не ошиблись? Это хорошо... А Езерский? Как он теперь? Мне, например, было приятно узнать, что он тоже отличился на «Чапаеве». Да и Борисов характеризует его как мастера высокого класса. Вы согласны с такой характеристикой?

— Пожалуй. Он действительно прекрасный сварщик. Но...

— Одну минутку, Петр Константинович. Давайте пока без «но». Правду сказать, я очень рад, что вы наконец объективно оцениваете работу таких людей, как Езерский. Очень рад. Понимаете, мы когда-то разошлись с вами в подобной оценке. Но не будем ворошить прошлое. Я всегда ценил людей, которые находят в себе силы отказаться от своих заблуждений... Собственно говоря, коммунисты другими и быть не могут... Значит, по поводу Езерского разногласий никаких нет? Ну, а о Людмиле Хрисановой спрашивать, наверное, нет необходимости. Вы, конечно, не изменили о ней свое мнение?

— Людмила Хрисанова — одна из лучших сварщиц доков, — ответил Смайдов. — Но мне хотелось бы, Сергей Ананьевич, если это, разумеется, не тайна, узнать, почему вы...