точно горновые только что принимали душ. Суконные робы - штаны и куртки с
накладными карманами - были в бурых подпалинах, в пятнах пота, в дырочках прогаров.
Зажим на резиновой трубке они размыкали основательно: не торопились убирать
жестяные кружки из-под стеклянной пипетки, с кончика которой, вязко взбухая,
обрывались капли соляного раствора.
Вячеслав помнил: когда отец работал горновым, он брал на смену щепоть крупно
наколотой каменной соли. В ту пору он и дома сосал соляные льдинки и сладко
причмокивал, словно мутузил на языке карамельку. Однажды Вячеслав соблазнился - тоже
кинул в рот л ь д и н к у , но сразу выплюнул из-за противной соляной горечи. Отец
улыбнулся.
- Кабы из меня не выпаривалась соль, было б и мне невкусно.
Перед тем как обнаружили присутствие чужого человека, горновые перемолвились
между собой.
- Занемог Камай.
- Старость начинает припекать...
- Стар, да петух, молод, да протух.
- Настроение свихнулось.
- Была сила в коленках, лазил на колошник, спускался на загрузку, бо у организма
счетчик тоже е.
- Тебе бы все е да е.
- Камай еще вокруг шарика раз пять обежит.
- Настроение надо выравнивать.
- Правильно! Тяни рукоятку на себя, бо врежешься в землю.
Горновые, не удивляясь появлению незнакомца (мало ли народу шастает по печам), но
гадая, кто он и слышал ли их разговор, прошли мимо Вячеслава. Каждый чугунно тяжел в
плечевых закруглениях, шеи к основаниям ширятся, будто стволы деревьев к корням,
запах мускусно-едкий. Этот запах грустно поразил Вячеслава давним мальчишеским
летом, когда он впервые понаведался на домну и отец, перестав выкидывать из канавы
раскаленную чугунную корку, поднял его на руки.
Едва он вышел из сатураторной, захотелось побывать на литейном дворе, но он отверг
это желание: после, вдруг да отцу хуже. Трое горновых, только что пивших газировку,
стояли возле электрической пушки. Они курили, почти не двигаясь, и не разговаривали.
Устали, намотались, убирая канавы и подготавливая их к выпуску очередной плавки.
Отдых, вызывающий чувство блаженной созерцательности. Во время службы
приходилось откапывать боевую технику. Всегда требовалось копать быстро. Лето в степи
огненное. Накопаешься - потом сам себе напоминаешь вечернего суслика: недвижно
торчишь над степью, даже колебание травинки завораживает взор, и усталость, в которую
ты закован, точно в броню, мало-помалу как бы развихривается с тебя.
43
Отец, к удивлению Вячеслава, уже не сидел перед окном. Створка была закрыта,
рубашка застегнута, стул переставлен к двухтумбовому столу.
В руках отца потрескивала калька. На кальке виднелись черные молниевые зигзаги:
след, оставленный самописцами.
Воду он не стал пить. С той же вдумчивой озабоченностью на лице, с какой
рассматривал диаграмму, он устремился к металлическим панелям, в которые было
врезано много всяких приборов: круглых, продолговатых, схваченных никелем,
пластмассой, простейших, электронных, со стрелками, выписывающими ломаные линии,
пунктиры, многоточия. Отдельно стоял щит, инкрустирован стеклышками, да и только.
Под стеклышками вспыхивали и гасли лампочки, слагаясь в какой-то магический,
витражный, разноцветный ритм.
- В кино однажды играли симфонию, - сказал отец. - Звуки перекладывались в
цветовые пятна, линии, импульсы. Фантастика. Тоже фантастика будет, если ход плавки
переложить на язык электрических лампочек.
Он вывел Вячеслава на мостик, под которым неизносимые «кукушки» таскают
шлаковозные чаши.
Близко была бункерная эстакада, накрытая зданием шихтового двора. Оттуда
доносился шершаво-звонкий грохот кокса и тянуло агломератным угаром. Домны
высились наискосок от них. Затемно вырубались из синей тьмы только ближние домны,
остальные смутно протушевывались. Когда над дальними печами ночь набухала отсветом
плавки, и тогда они проступали плоско, невесомо.
Он собирался сказать, что какой-то колдовской силой захватывает картина цеха, но
отец бодающим движением головы заставил его снова вскинуть глаза. По трепетанию
воздуха он догадался, что за шихтовым двором, на коксохиме, полощется большое пламя и
потому стекленеют жужжащие тросы, крутой лист наклонного моста, взлетающие и
падающие по нему скиповые тележки и сильней чернеет недремное колесо шкива.
- Могучая красота! Копровому цеху не тягаться с доменным.
Зубы Камаева заблестели из темноты.
Близ шлаковой лётки, заткнутой стальным стопором, он приобнял сына.
- Все восхищаются лесом, лугами, реками... Правильно. Земля-матушка создала и
создает красоту. Но, по-моему, есть красота куда выше: мы, люди, ее создатели.
- Пап, ты не прав. Человек творит красоту, но с природой ему не тягаться.
- Еще как прав. Знаешь, что для меня домна? Прошлым летом она плохо шла и
меньше чугуна выдавала. Я извелся. Хожу вокруг: «Что с тобой, доченька?» Слюнтяйство?
Ничего подобного. Все лето никто не мог понять, что с ней творится. И кто, ты думаешь,
разгадал недуг?
- Ты.
- Точно. С моста пешеходного, где с тобой стояли, заметил, что она вроде бы
отклонилась от первоначального положения. Я - к начальству. Уточнили геодезическую
съемку. Да, покосилась. Из-за этого скоса барахлил засыпной аппарат. И шихта
распределялась по сечению шахты не совсем равномерно. Вот в чем главная красота.
- Понимаешь, пап, мы хвастуны.
- Кто это «мы»?
- Человеки. Хвастуны бесстыдные. Творим, славословим себе, а не предусматриваем,
какие последствия будут. Помнишь, подполковник, командир мой, брал меня в иркутскую
командировку?
- В июне.
- Ага. В груди не болит?
- Отпустило.
- У подполковника сестра в Листвянке. Порт такой на Байкале. Неподалеку Ангара из
Байкала выпадает. Пап, все деревни на Ангаре с незапамятных времен жили рыбным
промыслом. А как Ангару под Иркутском подперли, постепенно рыбная экономика
деревень сошла на нет. Деревни, пап, находились в колхозах. Хариуса стало мало, ленок
почти исчез. Ловили рыбаки за день, пап, просто на удочку до ста двадцати килограммов.
- Сынок, ты говоришь про хозяйствование, я ж - про красоту.
- Я о том, что мы хвастуны. Мы преследуем промышленную целесообразность и
красоту, а природную разрушаем. И вообще, мы туго думаем: десятки лет, сотни,
тысячелетия проходят, прежде чем мы до чего-то додумаемся. Сколько лет сера душит наш
город?
- Больше сорока.
- Я из армии вернулся... Меня поразило: бледнолицые у нас в городе люди. Румянец у
большинства детей до школы тухнет. Видишь, чем оборачивается производство металла?
- Тут ты, Славка, прав. Польза для хозяйства оборачивается вредом. Разрушительная,
выходит, польза для человека и для природы. Эх, чего-чего мы только не перевели ради
чугуна да стали. Но ты, сынок, все ж погоди костить металлургов. Без железа мы бы не
одолели Гитлера, не сделались бы великой индустриальной страной.
- Пап, справедливо.
- Нужда в железе, сынок, продолжает расти. Тут же обороноспособность терять
нельзя.
- Выхода, значит, нет?
- Выход-то есть. Все надо в дело производить. Надо рядом с заводом строить
сернокислотный завод, фабрики, которые бы обрабатывали мрамор, гранит, яшму,
самоцветы. Короче, так построить технологический цикл, чтоб ничто не уничтожалось, не
распылялось, не сбрасывалось в отвалы.
- Пап, ты сказал: нужда в железе растет. По-моему, пап, хватит гнать количество. За
качеством надо гнаться.
- Необходимость имел в виду.
- Необходимость - вечный процесс. Пап, люди смертны. Когда начнется истинная
экономия природных богатств - не знаю, но допускаю, что скоро. А вот когда кончится
