симпатию, доброжелательство, уважение, терпимость, поэтому мы досадуем, обижаемся,
гневаемся на тех, кто, как мнится нам, умаляет наши достоинства, а то и мстим за это.
В том, как Лёна разговаривала с ним, Вячеславу представилось казусное недоверие, и
он не был склонен винить ее за это (не она ведь молилась на него). Но так он расценивал
отношение Лёны к себе, пока она не исчезла за плетнем, на углу которого стоял осокорь.
После он ущемился и обвинил Лёну перед самим собой в склонности к предубеждению,
да не к доверчиво-наивному, заранее восторженному, а разочарованно-жесткому,
унижающему.
Он вылез из лодки, подался, распаляя свое недовольство, на дорогу, которая
воспринималась отсюда, словно рубец между небом и землей. Моховые кочки,
оказавшиеся на пути, смягчили его намерение. Он присел на одну из них, а вскоре,
разувшись, распластал по зыбкому настилу спальный мешок, отваливаясь в нем, задернул
«молнию».
Прежде чем смежить веки, он увидел небосклон с четырьмя яркими звездами, с
детства он называл их граблями: три находились в одном ряду - зубья на граблях, а
четвертая, находившаяся на той же линии, что и средняя, но поодаль от нее, на конце, что
ли, невидимого черенка.
«Что я серьезничаю? - подумал Вячеслав. - Я живу! Надо мною звезды! Рядом
Коняткины. А кругом такая красота! Ведь счастье же?! Сколько можно достичь! Сколько
совершить!»
21
Разбудил Вячеслава низовой ветер. Знобкий, он, по впечатлению во сне, припаивался
к его подбородку. Светало. Небо, без звезд, стальное, было бесстрастно чуждым.
Рогозники шурхали. Привальная рябь шепелявила. За камышами посвистывали, сопели,
гоготали казарки. Наверно, спорили: взлетать или еще малость отдохнуть. Там, где казарки
митинговали, поверхность озера клокотала от боя крыльев.
Быстро скатал и увязал спальник. Перевалил увал.
Во всех парниках, кроме одного, не горело электричество, но, когда Вячеслав
приникал белесым лбом к стеклянным стенкам, удавалось разглядеть в сумраке то
помидорные заросли, то огуречные. Над этими овощными чащобами, подвешенные к
трубчатым конструкциям, обозначились загадочные приборы, по виду схожие с
кинокамерами.
В освещенном парнике двери были настежь. Оттуда выкатывался дух земли, каким
бывает он солнечной весной над прогретым перегноем. После чащобных парников этот
парник был свободный, глубокий, а так как в нем по бокам от дороги бугрился сажево-
яркий чернозем, казалось, что стеклянным сооружением накрыли огромный кусок пашни.
Вячеслав пошел навстречу раннему пахарю, быстро по толстым узлам усов и по
синим глазам узнал Пашу Белого. Обрадованный, ускорил шаг. Прежде чем поравняться с
Пашей Белым, видел, как он останавливался отдышаться и опять сверху напирал на ручки
плуга, не обычного - лемешного, а безотвального, с прямым ножом, который, похоже,
предназначался для разрезания крупных комьев и для проведения борозды в насыпноай
почве.
На приветствие Вячеслава он встряхнул простоволосой головой, проговорил,
захлебываясь воздухом:
- Ехала деревня мимо мужика.
Немного погодя Паша Белый задержал коня, не отрывая ладоней от железных ручек.
Плечи вздымались высоко и так резко опадали, что Вячеслав пугался, как бы у старика не
разорвалось сердце. Вяловатый от утомления, но довольный, Паша Белый подошел к
Вячеславу, сказал, что не сразу его вспомнил, а вспомнивши, озадачился: «В городе
Колькин дружок давно должен быть. Не сломался ли мотоциклет? Не стряслось ли чего
похуже?» Вячеслав успокоил Пашу Белого: ничего-де не стряслось, просто захотелось
ночевать у озера.
- Обратно просто. Просто и козу не подоить. Что хитро, то и просто: десятью девять -
девяносто. Дак краснеешь-то пошто?
- Возле озера переночевал - и все тут.
- Без намека теперича спрошу: из-за Лёны задержался?
- Отчасти.
- Чё уж увиливать? Себя покуда я не забыл молодого. Приглянется девушка - об ней
только и думка. Сказать по правде, а и что может быть приманчивей да счастливей
любви?!
- Из-за многого я остался. Столько всего накопилось... На помощь не позовешь...
Плутаешь в самом себе.
- Знакомо. Определится. Разгребешь. Что касается Алёнушки, для баловства ни в коей
мере. Натура переживательная. Первый мужик токо-токо отболел у нее в сердце. Нельзя.
Погибнет. Дак правильно я сказал: просто ничего не бывает. Сон нынче приспел. Вижу
базар. Такой базар нынче, поди-ка, редко встретишь. Прошился через весь базар. К возам
будто пробирался. Зима вроде. Розвальни. Народ в тулупах. Скотиной больше торгуют:
коровами, лошадьми, овцами, верблюдами, даже ишаками. Обочь коновязи, прямо на
снегу, гора каракуля. Черный, коричневый, белый, прямо белей снега каракуль. И возле
каракуля мужчина притопывает. Ноги от мороза вроде зашлись. Одет прилично, на базар в
лучшее старались одеться, девушки и женщины - те наряжались. На ногах фетровые бурки
на кожаной подошве, в борчатке, она под вид тулупчиков, какие царские офицеры носили,
на голове - лисий треух, рыжий-рыжий, сшибает на янтарь. Лицо умом прямо светится. И
держит он обеими руками розовые цветы. Я таких не видел раньше. В уме откуда-то
создалось: цветы женьшеня. Мне в Маньчжурии показывали корень женьшеня, о цветах
его я слыхом не слыхал. Сроду цветов не покупал. Чё покупать, ежли вся моя судьба возле
цветов? Токо на обдуве солнышко слизнуло снег - сразу сон-трава расцвела. Холодно, вот
она и в серебристом меху. Счас цветы у нее токо голубые, а раньше и белые, и желтые. За
сон-травой цветут горицветы, козлобородник, ветреницы, горный чеснок, ирисы, и
поперли, поперли. От снега до снега цветы. А тут я ни с сего ни с того вдруг купил букет
женьшеневых цветов и айда с базара. Шел-шел, вдруг втемяшилось: деньги не отдал. И
сумление вроде: «Как же не отдал? Отдал». Прошел еще чуток: «Не отдал». Возвертаться.
Очередища от возов до мясных прилавков! Чё-то, думаю, потребное привезли. Иду-иду
впродоль очереди. Как-то на меня смотрят, не, не на меня, на цветы, вроде удивляются:
зачем-де старику понадобились? Несу их с бережью. Глянутся мне, на душе аж славнецки.
Наконец дошел до того мужчины. Он еще держит цветы женьшеня охапками. Веселый и
вроде куда красивши стал. Да никто у него не покупает. Покупают рядом сам корень
женьшеня. Покупают, дрожат прямо, не достанется будто, отберут будто. Я спрашиваю
мужчину: «Деньги те отдал?» Кивнул треухом: «Де, вон». Я смотрю: пачки, пачки денег, в
портфель не влезут. Больше в пачках тридцатки. Счас их нет. Красные они были. «Не в
обиде?» - пытаю. «Не беспокойтесь, - отвечает. - Честь по чести!» - «А то, - говорю, -
добавлю». - «Самый раз», - говорит и навеличивает меня Павлом Тарасычем. Я вроде
уходить, а из очереди на меня таращатся: обалдел, мол, старик. Некоторые кривятся в
усмешке. Который-то человек в длинном пальто из тонкого сукна - раньше такие польта
назывались «дипломаты» - и сказал: «Спурил все до основания деньги и чего-то еще
совестится». Я на это понедоумевал, с тем и поушел. Букет женьшеневый нес под бородой.
Светло было в настроении. Токо-токо парнем бывало мне так славнецки. Ты все: просто да
просто. Как счас-то просто? К чему с цветами, каких сроду не видел? Почему я один купил
цветы, а очередь брала корень? Ну, брала бы и брала, дак нет, удивлялась по-недоброму,
будто изгой я какой, чуадик, лопух. К чему, а?
Над снами Вячеслав никогда не задумывался, невзирая на то что его мать обычно
старалась отыскать предзнаменование, скрытое в каждом якобы ее сне. Он считал, что сны
ничего серьезного не могут нести в себе, потому что их порождает стихия нашей
