Какой компьютер мог бы подсказать мне все эти безотлагательные шаги, не будь компьютером сама жизнь?

Никакой паузы: «Рабле»

В моей спальне на стене висит черная доска. Случается, ночью я делаю на ней мелом запись — какое-нибудь впечатление, «сверлящая мысль». Так, в сентябре 1959 года — дата основания Театр де Франс — я записал строку из Расина (она еще не стерта): «Среди оскалившихся волков, готовых меня сожрать...» Более свежая запись относится к 1968 году: «Рабле, отец моих пятидесяти восьми лет».

Тем не менее в начале моей деятельности я не думал о нем. Желание сделать спектакль по Рабле пришло ко мне, как я уже сказал, из-за «Ширм». Чтобы дать ответ всем Пюиэрбам, всем бешеным, «изуверам, лицемерам, святошам, ханжам, пустосвятам, людоедам»⁹¹, для которых Жене послужил предлогом вызвать полицию и запретить нам играть. Как четыре века назад они поступили с кюре из Медона! Все эти фарисеи, притворщики, «благонамеренные» ханжи толкнули меня на твердое решение — показать в театре сцену подтирки.

То, что поначалу было просто ответным ударом, даже розыгрышем, очень скоро стало познанием.

Я всегда чувствовал предрасположение к Рабле. Я нахожу в нем нечто от предка.

Всякий раз, как я вгрызаюсь в него, мой рот наполняется слюной, кровь бурлит, позвоночник так молодеет, что я просто кричу от восторга.

Он — детство, хватающее жизнь целыми пригоршнями. Он создан из самой земли Франции.

Он и местный, и французский, и всемирный в одно и то же время. Все то, чем бы я хотел быть сам.

В Турени — «саду» Франции — он предается вселенскому бродяжничеству. В погребке Шпиона, между двумя большими глотками молодого вина — «сентябрьского пюре» — он думает о межпланетных путешествиях. Оракул Божественной Бутылки находится в Катае (Верхняя Индия). Рабле — это Жак Картье, Коперник и Гутенберг, сплавленные с темпераментом виноградаря!

Рабле — дерево. Его корни сосут глину и навоз. Его ствол напряжен как фаллос. Его листва «энциклопедична» (это слово и идет от Рабле). Его цветы достигают неба и «касаются» бога.

Он не изолирован от мира, а обращен к нему.

Фрондер, вечный студент, напористый, хитроватый, непоседливый, всегда стремящийся к новизне, несмотря на верность традициям, — по своему характеру он близок к тем, кто отстаивает передовые идеи.

И, в отличие от многих других, он расплачивается наличными. Оказавшись между давящей правоверностью Рима и возрастающим фанатизмом «гладиаторов» — протестантов, он выбирает самое беспокойное, а именно терпимость.

Он отчаянно борется за всеобщее примирение. Поэтому ему приходится бежать, спасаясь от пытки и костра. Это его «плаванье».

«Божественно — не получать и брать, а давать и раздавать».

Он проповедует обмен. Он одалживает, должен, берет в долг. Его смех — эликсир, излечивающий от тревоги и одиночества весельем, утешением и облегчением, которое он приносит. Он сам по себе «театр». Наконец, он являет собой свободного человека. «Делай что хочешь», потому что люди свободны. Следовательно, он сама жизнь в биологическом смысле слова.

Консерватор по неутолимой жажде знаний и корням, глубоко уходящим в землю.

Революционер по научной точности фантазии и по страстному желанию превзойти себя.

Сам себе господин в свободе выбора.

Он тот, кто ближе всех к живой клетке, которая сейчас так хорошо описана нашими учеными.

Его жизненная триада содержит все компоненты и прекрасно уравновешена.

Он цельный характер. У него совершенная система желез. Его желудок, сердце, голова, а также его Двойник, который, преломляя жизнь и смерть, приносит ему юмор и радость, функционируют как хорошо отлаженный механизм.

Рабле — мой кислород. Именно он, хотя мне это неведомо, должен обеспечить продолжение моей личной траектории. Мне предначертано, чтобы в бессознательной погоне за Отцом, заставившей меня выбрать Дюллена и Клоделя, однажды я попросил Рабле усыновить меня. Разве в нем нет той же триады, которая всю жизнь диктует мне поступки: крестьянин — доминиканский монах — анархист?

Так произошло и на этот раз, хотя привлекла меня случайная деталь — Жене, смешные моралисты и сцена подтирки. В течение трех лет я накапливал в себе семя, которое меня оплодотворяло, давало силы жить и вынашивать этот плод.

Кто мог предвидеть, что три года спустя эта пища окажется для меня такой поддержкой? Восприимчивость радаров в глубинах нашего существа весьма таинственна. Несомненно, это и есть подсознательное. Если только не шестое чувство.

В постановочном плане Рабле давал мне материал для нового манифеста, прибавлявшегося к другим: 1935 год — «Когда я умираю», 1943 — «Атласная туфелька», 1946 — «Процесс», 1953 — «Христофор Колумб».

«Рождающийся театр» как по языку, так и по пластике. Стиль бродячих комедиантов. Отношения актеры — зрители. Радость тела и радость духа. Способность физически прикасаться к тайнам жизни.Выйти за пределы собственного круга благодаря душевному подъему. И это непередаваемое чувство милосердия, еще в детстве толкнувшего меня к людям — всем людям земли.

Репетиции были трудными. Студия «Гомон» для них плохо приспособлена. В Элизе Монмартр приходилось разрешать серьезные проблемы, например акустическую. В дождь капли так и барабанили по стеклянной крыше. Мы были вынуждены покрыть ее стеклотканью, а в последний момент еще и тентом. Актерам приходилось напрягать голоса.

Это была новая безумная затея. Закончится ли она так же благополучно, как и другие? Казалось, на этот раз мы на пределе возможностей. Столь необычный стиль Рабле смущал некоторых товарищей. Другие после майских событий мечтали о новых концепциях в работе; это сказывалось на дисциплине. Третьи заразились вирусом тиранического синдикализма. Однако верность большинства возобладала, а сила Рабле довершила остальное.

Приход в нашу труппу Мишеля Полнарева внес оживление. Участие танцовщицы Валери Камий принесло радость. Матиас создал удачные костюмы, что было нелегко! Наша Компания была полна жизни, как никогда.

От труппы Театр де Франс с нами остались восемнадцать человек: Майен, Пьер Бертен, Гранваль, Альрик, Режис Утен, Сантарелли, Галлон и другие. В числе административного и технического персонала: Жюль Бернар, Жан-Пьер Матис, Иветт, наша главная костюмерша, Симон Бенмюсса, хранившие нам верность свыше десяти лет. Мой дорогой Леонар, учуяв приключение, снова вынырнул на поверхность.

К нам примкнули подлинные таланты: Вирложе, поразительный по правде и стилю, Одубер, великолепный брат Жан Зубодробитель, Ж.-П. Бернар, Дора Долл, Жорис, молодежь, которая «соблаговолила» войти в труппу. Девушки, чье тело было умным, хорошие актрисы и неотразимые танцовщицы.

Единственное, что омрачало мою радость, было отсутствие роли для Мадлен. Наша добрая «лучезарная лошадка» в это время с триумфом выступала на другом холме Парижа — Шайо, в TNP, где она сыграла «Английскую возлюбленную» Маргерит Дюра. Первая же встреча со зрителем помогла нам выработать стиль площадного, вечного театра.

Пятница, 13 декабря. Репетиция в костюмах. Зал полон. Заняты не только все тысяча сто кресел, — в проходах можно насчитать еще человек пятьсот-шестьсот.

Надежда, человеческое общение, радость, дерзость, молодость, здоровье подкупали публику. В тот вечер все мы присутствовали при возрождении нашего театра.

14 декабря. Официальная премьера. Во времена Театр де Франс я наметил премьеру «Рабле» на середину ноября. В общем, майские события задержали нас всего на месяц!

Критика отнеслась к спектаклю превосходно и поддержала нас. Мы бесспорно переживалисобытие.

(По секрету говоря, чтобы осуществить эту безумную затею, мы поскребли по сусекам и взяли па себя обязательства надолго вперед. В самом деле, вопрос стоял так: все или ничего.)

Однако, несмотря на порыв молодежи, шум, который наделали наши испытания, влечение публики, всегда падкой на новшество, и благорасположение критики, нам все-таки потребовались добрых две недели, чтобы выиграть партию.