Если говорить об обменах, «Христофор Колумб» был для них чем-то особенным. Стиль нашей игры, каким бы он ни был западным, очень родствен японскому. Это объясняется и тем, что на Клоделя оказал большое влияние японский традиционный театр, и тем, что в глубине души я всегда тяготел к японской театральной поэзии.
Но при этом стиль нашей игры — современный. Он отвечает сегодняшней жизни. Возьмите «Процесс», «Осадное положение», «Когда я умираю», «Голод». У японцев же, наоборот, существует разрыв между традиционным театром и современным. Они страдают от этого. По крайней мере в 1960 году, когда мы там были, их современный театр ориентировался на театр англосаксов. Им казалось невозможным использовать традиционные приемы но, кабуки, бунраку для трактовки современных сюжетов.
И вот наш «Христофор Колумб» подсказал им, как можно связать эти два периода, разделенные по man’s land74 протяженностью более ста лет. Мы обсуждали с ними этот вопрос. Многие тосковали по великому японскому театру и мечтали увязать традиционный стиль со злободневными проблемами. По их словам, стиль нашей игры давал им надежду и воодушевлял на поиски.
Из Осаки мы отправились в Фукуоку и Явату — на восток, в сторону Нагасаки. Таким образом, мы получили возможность пролететь над Внутренним Японским морем — одним из красивейших районов земного шара.
Вообразите себе, например, выступающий из этого моря бесконечных оттенков синевы зеленый клоунский колпак, на макушке которого, в кратерке, образовалось небольшое круглое озеро цвета абсента.
Это всего один пример. А там сотня таких островов, и ни один не похож на другой. Прямо целое население из очень веселых и совершенно непохожих людей. Природа, которую бог придумал для детей.
А дальше — увы!.. — Хиросима.
Наконец приземляемся в Фукуоке. Это католический район Японии. Мы снова видим церквушки со шпилями, нацеленными в небо. Меня это очень удивляет и слегка ободряет — очень уж похоже на наши деревни. Здесь хорошо понимают французский. Два образованных старика японца некогда восхищались Мадлен и Пьером Бертеном... когда те дебютировали в Комеди Франсэз!..
Поскольку спектакль начинается в шесть тридцать, с половины десятого утра мы бродим по улицам и, как положено туристам, незаметно уклоняемся к улочкам особого квартала. Здесь японский фонарь говорит сам за себя. Очаровательное, привлекательное место. «Сутенеры» н в самом деле охраняют своих подопечных. Двое из них подходят ко мне на углу:
— «Дети райка»?
— Да Батист?!
— Да, да.
Они исчезают, а мы продолжаем экскурсию. Пять минут спустя они возвращаются с букетом цветов... Наш вечер закончился в кабачке, где мы пили с ними саке.
Пусть говорят мне что хотят,
Но сутенеры в Фукуоке
Поистине чаруют взгляд!
В Токио мы испытали полное счастье. Школы но, ужины с гейшами, приемы, устроенные местными актерами, импровизации обеих сторон, музыка и танцовщики императорского дворца, борьба сумо, близкое знакомство с актерами кабуки и т. д.: я чувствовал, что становлюсь японцем. Не иначе как я был им в другой жизни. Я подружился с одним ситэ из династии Кандзэ. Я охотно прошел бы стажировку в школе но.
Мы закончили сезон представлением «Гамлета». И актеры и технический персонал — все чувствовали себя обессиленными, выпотрошенными. Отправляя в конце сцены факел за кулисы, я чуть не убил Пьера Бертена. Машинист, которому обычно поручалось принять у меня из рук факел, заблудился в нагромождении декораций. Я услышал звук, как при разбивании яйца, и увидел, что Пьер Бертен — Полоний рухнул на пол.
Почему именно в этот момент, когда мой персонаж продолжал играть, мой Двойник читал «Аве Мария»?
К счастью, Полоний уже отыграл свою роль, и мне оставалось только пронзить его шпагой через занавеску, а в дальнейшей программе труппы Бертен не участвовал. Он вернулся в Париж первым боингом с лицом цвета баклажана. Единственное, в чем он меня упрекнул, было:
— Когда ты играешь Гамлета, ты становишься ненормальным!
В подобных турне мы всегда обходимся без дублеров — они нам не по карману. Закон цирка становится тираническим. Поэтому каждый актер инстинктивно напрягает всю свою волю. Зато в последний день катастрофы следуют одна за другой: ангина, потеря голоса, воспаление среднего уха, вывих колена, обострение ишиаса, страшный приступ печени. Наша воля «оттаивает», как пролетевший над полюсом самолет.
Нас часто спрашивают, правда ли, что актер раздваивается. Лично я всегда осознаю, что нахожусь в театре. Однако мои человеческие реакции меняются в зависимости от характера персонажа, которого я пытаюсь воплотить. Например, если во время «Гамлета» произошла заминка с освещением, я, режиссер, реагирую на это, как принц Датский. Другой пример. Стоит мне облачиться в театральный костюм — и обручальное кольцо начинает мешать — я вынужден его снять. Но по окончании спектакля меня смущает отсутствие кольца, и я непременно снова надеваю его.
Почему я испытываю желание принять душ перед спектаклем? У меня такое ощущение, словно я должен очиститься от всех миазм.
Мы покидали Японию в дождь — еще один японский эстамп. Все — и они и мы — опечалены предстоящей разлукой. При мысли, что некоторые чудесные моменты никогда не повторятся, невольно становится грустно. Мы провели незабываемый месяц: целое прошлое, достойное осветить путь, лежащий перед нами.
Ночь Бангкока
Бангкокский залив заслуживает свою репутацию. Самолет приземляется на дорожке, развернутой на воде. Стюардессы, похожие на китаянок, в юбках с разрезом сбоку, приоткрывающим длинные ноги, будоражат воображение молодых людей.
Командир корабля компании «Эр Франс» перед вылетом получил разрешение покружить нас над заливом. Сампаны! Целые жилые кварталы на воде! Я охотно заблудился бы в них на несколько дней.
Промежуточная посадка в Сайгоне была удушливой: большое оживление, толчея, атмосфера парилки. Впереди Бангкок. Четверо наших молодых товарищей, не участвующих во второй половине турне, попросили разрешения отделиться от труппы, чтобы посетить за свой счет Ангкор. Это очень умно с их стороны. Мы желаем им счастливого пути, и они исчезают в темноте.
Должно быть, по местному времени час поздний, так как аэропорт кажется нам погруженным в сон. Время тянется медленно. Погода теплая, и мы направляемся к террасе, где в шезлонгах и больших низких деревянных креслах дремлют смирившиеся путешественники. Никто уже не разговаривает, усталость берет свое. Живыми остались только большие насекомые — с адским шумом скатываются они по взлетной дорожке к основанию террасы, медленно вальсируют вокруг «лица нелетного состава», которое отмахивается от них флажком, — крошечный укротитель, заставляющий перестраиваться слонов.
От гула турбин у нас разрываются уши, но он бессилен разбудить смуглое существо, которое храпит рядом со мной, — пассажира в позе поверженного воина с растерзанной грудью и повисшими в воздухе ногами.
Время от времени затяжные раскаты грома сотрясают воздух, и огненное чудовище, оторвавшись от дорожки, улетает в неведомом направлении.
Когда человек спит, кажется, что вокруг него все мертво. От признаков жизни остается только дыхание и мерные, легкие урчания в животе. Так оно и есть вокруг нас, по всей планете. Она кажется уснувшей, почти что мертвой. Только страшный гул самолетов, отрывающихся от земли с равными интервалами, но всегда как-то неожиданно, да неприятный свист тех, которые приземляются, желая набраться новых сил на аэродроме, дают знать, что умерло еще не все и где-то в мире существует жизнь.
И в тот момент, когда мы покорно смирились со своей судьбой, мы почувствовали себя уже не в каком-то определенном географическом пункте, а на земле, покрытой ночью. Вверху, в черном небе, зажглись все светильники. Настал час бога, момент, когда слышится его дыхание.
