И тут начинается зарождение. После бури полил дождь частый, густой, медленный, назойливый. История оплодотворена. Теперь надо, чтобы Плод созрел... Женская фаза. За нею последует новая, медленно подготавливаемая: плач хоэфор на могиле Агамемнона. Снова нейтральная фаза — затяжная, тягостная, тревожная.
Затем молниеносное убийство Клитемнестры.
И снова история оплодотворена ослепляющей молнией — мужская фаза.
И долгое преследование Эриний — женская фаза.
Если не соблюдать этот органичный тройственный ритм и сократить, например, нейтральную и женскую фазы, растягивая мужскую, переходишь от действия к интриге, а это далеко не одно и то же.
Одно развитие действия соответствует жизни, другое суета, бесплодная динамика, характерная для порвавшего связь с жизнью современного театра интриги с его искусственными перипетиями.
Позднее, когда я изучал книгу Жака Моно «Случай и необходимость», в особенности то место, где говорится о «двойной спирали», мне было забавно узнать, что один из элементов хода жизни именуется «вестником». «Жизнь вестника коротка», — говорится там. Я невольно подумал о вестнике в «Агамемноне». Как и в биологической жизни, он привносит именно то, что необходимо для жизни трагедии. С научной точки зрения такая аналогия может показаться мало обоснованной; и все-таки, мне думается, сходство тут есть.
Мы играли в масках. Какой потрясающий опыт! Совсем не ограничивая выразительность, маска помогает вскрыть новые инстинкты и служит трамплином к выразительности всего тела. С той поры я мечтаю о такой современной трагедии на злободневную тему, которую можно было бы играть в масках. Это единственный случай, когда полная нагота казалась бы мне приемлемой. Хотите обнажить причинное место — спрячьте свое лицо.
Наконец, совсем как в «Гамлете», время действия «Орестеи» — переломная эпоха. Один цикл развития человечества завершается, новый цикл начинается. Солнце закатилось, долгая ночь Эриний заканчивается. На заре появляется Афина, чтобы объявить о наступлении нового дня — хэппи энд, не избавляющий от сомнений. По крайней мере, так кажется мне. Я не считаю Грецию эпохи Перикла и философию Платона счастливым выходом из положения. Но не берусь судить об этом, таково мое чисто индивидуальное восприятие. Разве не пытаемся мы вечно примирить Восток и Запад?
«Вишневый сад»
Описывая эти десять лет театра Мариньи, я намеренно не придерживался хронологического порядка. Параллельно жизни в Париже наша Компания также разъезжала с гастролями. В апреле 1956 года мы снова уехали «путешествовать», но на этот раз нам уже не суждено было вернуться в наше логово на Елисейских полях.
По мере того как мы трудились в Мариньи, люди стали считать его нашим театром. Его директриса Симон Вольтерра не могла больше этого допускать. Контракт с нами не был возобновлен. Возможно, мы не проявили достаточно гибкости? Мпе кажется, что ее потребовалось бы слишком много...
Словом, в тот весенний день 1956 года, когда мы вылетали из Орли в Мексику, нас уже ничто не связывало с Парижем. Мы все больше и больше становились бродячими комедиантами. Не то чтобы нам это не нравилось, но тем не менее...
Мы отдали Мариньи самые интенсивные годы нашей жизни. Когда мы были, как говорится, в расцвете сил. Нам удалось создать настоящий театр. Возможно, это звучит и нескромно, но почему бы так не сказать? Случалось, я просил власти оказать общественное содействие нашей работе. Однажды пришел ответ за подписью министра: «Вас нельзя подвести ни под одну статью, которая могла бы нас интересовать». Я по-прежнему имел только лицензию ярмарочного актера. Итак, нам не оставалось ничего другого, как идти избранным путем и возить с собой по свету нашу «возлюбленную демократию».
Я уже говорил, что воспоминание обретает ценность, когда в нем ощущается запах настоящего. Вспоминая, чем дышала в тот момент наша Компания, я ощущаю в воздухе аромат вишневого сада. Семья и дом. Дом, из которого тебя выгнали. Семья под угрозой распада. Прошлое, которое надо забыть. Впереди — неопределенное будущее. Каждый актер полностью сливался со своим персонажем.
Мы поставили «Вишневый сад» за два года до нашего отъезда. Жорж Невё создал замечательный французский вариант. При всем том, что русский и французский темпераменты кажутся разными, они поразительно гармонируют57. Позволено ли мне сказать, что мы никогда не играли «Вишневый сад» — мы его всегда переживали!
Когда мы его поставили, наша труппа была уже взрослой. Но разве когда-нибудь взрослеешь окончательно? Во всяком случае, тело труппы оформилось. И мы сознавали всю хрупкость этого тела, постоянно находящегося во власти превратностей театральной и просто жизни. Когда бы мы ни играли этот шедевр Чехова, в четвертом действии спектакль шел уже не только на сцене, но и за кулпсами.
На сцене:
Мадлен. Аня, одевайся! Теперь можно и в дорогу.
Симон. В дорогу!
Пьер Бертен. Друзья мои, милые, дорогие друзья мои! Покидая этот дом навсегда, могу ли я умолчать, могу ли удержаться, чтобы не выразить на прощанье те чувства, которые наполняют теперь все мое существо —
Майен. Дядечка, не нужно!..
Дезайи. Епиходов, мое пальто!
Мадлен. Уедем — и здесь не останется ни души...
Доминик Арден. Прощай, дом! Прощай, старая жизнь!
Жан-Луи Барро. Здравствуй, новая жизнь!
Мадлен и Пьер Бертен оставались на сцене одни. Они проливали слезы об ушедшей жизни.
(Из-за кулис). Мама!.. Ау!..
Мадлен (в слезах). Мы идем!
Тут появляется Андре Брюно, наш старейший актер, игравший старого слугу Фирса: «Жизнь-то прошла, словно и не жил...»
За кулисами мы с трудом сдерживали рыдания. Каждый вечер нам казалось, что труппа вот-вот распадется.
Да, запах настоящего-прошлого, запах вишневого сада, детской. Последние десять лет унесли всех наших «стариков», и ответственность легла на нас. Сумеем ли мы продолжить их дело? Продержаться? Вести эту бродячую жизнь, которая ждала нас впереди?
Бродячая жизнь
«Объехать мир благодаря своей работе». Это было нашей мечтой, когда мы создавали свойинтернациональный театр, секцию французского языка.
Атрибуты актеров — чемодан и шейный платок. Мои неизменные сумка и пончо...
Не для того ли мы играем в театре, чтобы встречаться с людьми? Вступать в контакт, обмениваться, делиться, знакомиться, пытаться лучше понять друг друга?
В одном из стихотворений в прозе Бодлер написал:
У поэта есть великое преимущество перед всеми остальными людьми:
Он может по собственной воле быть то самим собой, то кем-то другим.
Подобно бесприютным душам, блуждающим в поисках тела,
Он легко проникает в сокровенные глубины любой человеческой личности...
Тот, кто познал слиянье с толпой, испытывает странное опьянение от своей сопричастности общему бытию.
Все радости и все несчастья, с которыми его сталкивает судьба, воспринимает он как свои собственные.
То, что люди зовут любовью, оказывается таким мелким,
таким ничтожным и слабым
рядом с этой немыслимой оргией,
с этим святым развратом души, которая отдается
вся, целиком, поэтично и милосердно
первой случайности,
первому встречному.
