Достоверно известно одно; название ресторану выбрал сам Пагава. Родилось оно в творческих муках поиска.

— Как зват будэм? — спросил Пагава своего приятеля, знатока русского языка из тбилисского района Сабуртало Гуревича- Кобалию.

— Жар-птица, — предложил тот. — Это звучит красиво и очень по-русски.

— Жарэный птис? — усомнился Пагава. — Это плохо. На-вэрно, лутше «Жареный куриц».

— Тогда уж «Цыпленок табака», — подсказал знаток грузинской кухни Гуревич-Кобалия.

— Ва! — согласился Пагава. — «Табака» — это замэчателно!

Ресторан Пагавы с морем грузинских вин московского розлива, дагестанского коньяка с этикетками грузинского «Самтреста» и цыплятами табака из подмосковного совхоза «Птичное» стал излюбленным местом тусовки черноусых крутых парней, носивших как форму длинные черные пиджаки, и их боссов, щеголявших в бордовых пиджаках с золотыми пуговицами. Над этой армией полууголовной и уголовной вольницы глыбой возвышался Резо Шарадзенишвили, босс боссов московской Грузии.

Когда Резо в плотном окружении телохранителей появлялся в ресторане и шел к любимому столику, который не смел занимать никто другой, ресторанная публика прекращала разговоры. Все всячески старались обратить на себя внимание босса, кланялись ему, приветственно махали руками, плыли улыбками. Здесь Резо величали не иначе как «батоно», что эквивалентно русскому «мой господин».

У входа в ресторан Резо всегда встречал сам Пагава, высокий жилистый мужчина с носом, чуть меньшим, чем у североморской птицы тупика. Распахивая руки для объятий, Пагава неизменно говорил:

— Когда вы приезжаете, батоно Резо, наступает праздник моей души.

Он сам помогал официанткам обслуживать высокого гостя, а после трапезы провожал его до самого выхода.

За день до выбранного срока Штанько с видом фланирующего бездельника прошелся по улице мимо ресторана «Табака». Возвращаясь, вошел в телефонную будку, снял трубку, огляделся, подсунул руку под металлическую полочку и закрепил под ней петарду на магнитной держалке. Теперь стоило подать радиоимпульс, безобидная хлопушка должна была взорваться с громким пугающим звуком.

В день акции полковник приехал к месту работы за два часа. Вошел в заранее избранный дом. Лифтом поднялся на десятый этаж. Прошел по лестнице к чердачной двери, открыл отмычкой тяжелый висячий замок. Из масленки, предназначенной для швейной машины, обильно полил дверные петли — чтобы не скрипели. Подождав немного, пока масло протечет на всю длину шкворней, потянул металлическую створку на себя и, пригнувшись, вошел на чердак.

Оглядевшись, он подошел к слуховому окошку, выходившему на улицу. Обзор отсюда был прекрасный. Дорога просматривалась до следующего перекрестка. Вход в ресторан виднелся как на ладони.

Штанько натянул на руки тонкие прозрачные хирургические перчатки. Раскрыл большую черную сумку, в которых торговцы-челноки таскают по базарам товары, достал оттуда аккуратно свернутую в рулончик полиэтиленовую пленку. Размотал ее и постелил у окна. Вынул разобранный на части малокалиберный карабин. Достал отвертку. Встав на пленку коленями, ловкими и в то же время неторопливыми движениями стал собирать оружие. Плотно закрутил хвостовой винт, добившись совмещения прорези с риской на металле прилива хвостовика. Надел на ствол кольца, подтянул стяжные винты. Вытащил глушитель, завернутый в обрывок газеты «Волжская трибуна» за минувший год. Детективы, которые пойдут по его следам, любят подобного рода улики, и не подбросить им их просто нечестно.

Навернув глушитель до отказа, Штанько осмотрел карабин со всех сторон и вдвинул в пазы основания полозки оптического прицела. Совместил контрольные риски, затянул винты крепления. Осторожным движением открыл затвор и вынул его из ствольной коробки. Достал из сумки патрон, за которым тянулись два проводка — систему лазерного контроля.

Улегся поудобнее на полиэтиленовой подстилке, взял оружие, вставил патрон в патронник и прицелился в доску кинообъявлений, висевшую на стене дома в конце улицы. Красный глазок лазерного луча хорошо просматривался в прицеле. Подведя световую точку к центру буквы «о» в слове «ОНА», анонсировавшем новый кинобоевик, совместил с той же буквой перекрестие прицела.

Сделав дело, отложил карабин, достал два патрона с золотистыми пулями. Вложил их в магазин. Нажимая пальцем на гильзы, проверил, хорошо ли работает пружина подавателя. Остался доволен. Взглянул на часы. Ждать оставалось немного.

Резо вышел из ресторана, окруженный охраной. Четыре крутых прикрывали его своими телами со всех сторон. Когда группа двинулась к стоянке машин, позади нее раздался взрыв. Это сработала петарда, установленная Штанько. Четыре настороженных боевика разом обернулись на звук. Их руки привычно рванулись за пазухи пиджаков.

Плотный заслон телохранителей сломался. Перекрестие прицела легло на переносицу Шарадзенишвили, в точку, где сходились две черные линии густых красивых бровей.

Палец ласково потянул спуск. Затыльник приклада привычно толкнул в плечо. Быстро передернув затвор, Штанько выкинул стреляную гильзу, вогнал в патронник новый патрон.

— Резо не ощутил боли, но лицо его перекосила гримаса: углы рта растянулись в стороны, нос словно сплюснулся, глаза закатились в подлобье и мертво уставились на мир белками, подернутыми мелкими красными прожилками.

Перекрестие прицела опустилось на уровень золотой пуговицы, придерживающей полы модного клубного пиджака. Тело мертвого Резо еще падало, когда вторая пуля вошла ему в живот.

Штанько встал, взял карабин за ствол и что было сил хряснул прикладом о бетонную балку. «Шейка ложа переломилась, и обломок отлетел далеко в сторону. Собрав полиэтиленовую подстилку, Штанько сложил ее в сумку. Оглядевшись, подхватил ее и, осторожно ступая, ушел с чердака.

Первый же следователь, увидевший сломанный карабин, сказал уверенно:

— Оружие разбито. Это знак, что убийство заказное. Типичная мафиозная разборка.

* * *

Неделю спустя после приезда Синицын знал почти всех мужиков Мартыновки. Жители здесь были гостеприимны и общительны, не по городскому интересные.

— Ты случаем не артист? — спросил Иван Тимофеевич Кузьмин, однажды вечером пригласивший Синицына на чай.

— Нет, а почему такой вопрос?

— Не обожаю я эту публику. Вот жена моя, та млеет…

Они сидели в просторной светелке сухого деревянного дома, сохранявшей следы былой колхозной зажиточности: цветной телевизор в красном углу, туркменский ковер на стене, тульская двустволка на ковре. На другой стороне — обычный сельский иконостас фотографий родных, близких и знакомых, как постоянное напоминание о любви и дружбе. Здесь же в аккуратных рамках висели Грамоты за ударный труд.

Сам Кузьмин, крепкий, кряжистый, пил чай по-старинному из блюдца, держа его на растопыренных пальцах, и складывал губы трубочкой, отчего его рыжеватые усы смешно топорщились.

— Чем же вам артисты не нравятся? — спросил Синицын. — Люди как люди…

— Во! — сказал Кузьмин и поставил блюдце на стол. — Золотые слова! Именно обычные люди. Повара, на мой прикид, и только. Каждодневно готовят варево для зрителей. Кто кладет больше соли, кто перцу, а в целом обычный супчик. Мужик нынче без ящика, как без хлебова. Даже детей строгать перестали — вечера у них заняты.

— Но при чем здесь артисты? — пытался возразить Синицын. — Они только удовлетворяют потребности зрителя.

— Во! Золотые слова! Удовлетворяют потребности. Зачем же их тогда во все дыры суют? Вы видели, чтобы повара интервью давали? И чтобы они говорили: «Ах, в этом борще я хотел выразить широкую душу народа. А в пельменах отразил свое понимание демократии»? Не видел такого? Нет. Зато режиссеры и артисты лепят такое почти каждый день. Сам поганенький, вроде Лени Голубкова, а все^ уже учит жить, на все события имеет мнение, все комментирует.

— Сел на свово конька, — осуждающе сказала Варвара Ивановна, жена Кузьмина. Высокая, дородная, она в свои пятьдесят все еще сохраняла следы былой красоты. — Ты, Ваня, не любишь телевидения, а я от него таю. Особенно обожаю сериалы. Душевно все и просто. Почти в каждом красивый сыкс. Че ты лыбишься? Сам всякий раз сидишь, как кобель, слюну роняешь, а все вроде тебе неладно.