Тогда вскинулся кривой Петрушка в измаранной кровью рваной одежде, стрела тотчас пробила его шапку и осталась торчать в ней, он взмахнул обеими руками как бы разгребая что-то плотное, что было вокруг него, и скакнул вперед.

– Бери-и! Принимай!

И упал на ствол, сбил, увлек его вниз своим телом.

Длинные тени стлались по земле. Был вечер. Струги отошли вверх от города.

В темноте победными татарскими кострами запылал берег, валы Акцибар-калла и холм, у которого легло столько казаков; красноватые отсветы перехватили воду.

На рассвете труба прервала свинцовый сон тех, кто выдержал весь кровавый день накануне. Они слушали. Отбой? Назад в Тюмень? Нет, снова атаман бросал на приступ войско. На этот раз – всех, кто был на стругах. На тот самый холм и на отлогость перед ним, где был открытый простор татарским стрелам с раскатов и с холма.

И, как делывали это русские рати, казачье войско подняло знамена – хоругви. Атаманский струг среди самых первых уперся в мелкое прибрежное дно. Вскочив на нос, атаман оборотился и махнул мечом во все стороны своему войску. Никола-угодник, суровый и седобородый, иссеченный дождями, исхлестанный ветрами, покрытый пороховой копотью, шествовал впереди.

Все татарское войско было тут, готовое смести казаков в реку, уничтожить их начисто. Чем поможет пищальный гром безрассудным в битве грудь с грудью? С торжествующим кличем и визгом ринулись татары из-за валов, с холма, на бегу измеряя взглядом – сколько тех, пришедших с реки? Вон они – все. Других нет. И все сами пожаловали на вчерашнее место, прямо в середину татарского войска!

Туда, где началось смятение, пробивался атаман. “Погоди, погодь!” – кричал он на бегу. В шлеме и в кольчуге, он тяжело, обеими руками, подымал свой меч и рубил, покряхтывая в лад мерным, несуетливым взмахам, точно основательно, на совесть делая нелегкую, но неизбежную работу, И громко ободрял своих. Слыша его голос, сами уже захваченные яростью этой битвы, казаки остервенело резали ножами, кололи пиками, били кистенями, глушили, широко взмахивая, как дубьем, ружьями. Они плотно держались около своего атамана, там и сям вырывались вперед, тесня, откидывая, топча врагов. Четверо оказались на венце холма. Но тотчас двое из них рухнули навзничь с обрыва, перекручиваясь в падении, сбивая нижних. “Погодь! Е-ще! Погодь!” Но шаг за шагом отступал атаман с тесной кучей казаков все ближе к берегу. Об одном беспокоились татары: только бы не ушли! Только бы не выпустить!

В шишаках, в кафтанах с железными пластинами устремились к Ермаку трое, распихивая своих. Не простые воины – князья сами хотели схватить, как зверя, вожака пришельцев.

Тогда отдаленный раскатистый крик раздался позади татар.

То была вторая половина казачьего войска, потайно высаженная вчера, пока татары, торжествуя, отбивали русских от холма и отстреливались с городских раскатов, ночью глубоко обошедшая вражеский стан и ударившая в тыл, когда все, что было в городе и в стане, насело не берег.

Татары увидели высоко летящую по воздуху новую, такую же самую хоругвь. Им почудилось, что она раздвоилась, волшебно удвоив русское войско, и что нарисованный на ней бог или атаман указывал казакам, как поражать татар…

Пустынны были берега Тобола. Ничто не оживляло эту страну. Ветер трепал седые нити ковыля. Леса сменялись открытыми пространствами и березовые островки подымались над степью. Там, где высокий обрыв возносился над рекой, воздух под ним был густым и неподвижным. Казаки старались скорее, по стрежню, проскочить такое место.

Ни днем, ни ночью не было теперь им отдыха. Следы конских копыт испещряли мокрую глину берегов. Внезапно раздавался знакомый посвист. Хриплый короткий вскрик на каком-нибудь струге рвал тишину. Не видно было, откуда прилетела стрела…

Влегали в весла, натягивали паруса, чтобы поспешно уйти вперед.

В сердце огромной враждебной страны вступало казачье войско. На редких привалах караульные прикладывали ухо к земле: не донесется ли конский топот? В воздухе ловили запах гари, дымок костра.

Ночевали на стругах.

Не решались раскладывать огня. Грызли сырую рыбу, ели муку, взболтанную в мутной воде.

Гнус столбами стоял над стругами, облеплял лица, руки, забирался под одежду; до свету зудела кожа.

Не вынеся, иные зажигали гнилушки, погружали лица в едкий дым.

Что-то тихо толкнулось о борт струга. Тело колыхалось в воде. Отблеск гнилушки пал на мертвеца. Тогда, выругавшись, казак отпихнул его и заревел:

– Гаси! Гаси огонь!Сноп огненных искр прочертил воздух. Вода слабо зашипела.

Наутро медленно, осторожно двинулись дальше. Мыс в густых елях темнел на пути. Течение вынесло из-за коряг длинноватый полупогруженный в воду предмет, снова он догнал казаков, прибился к стругам, и казаки опять узнали синие разошедшиеся ступни мертвеца и позеленевшую от тины бороду.

– Нет тебе спокою, Митрий Прокофьич, эх!..

На атаманском струге разговор:

– Что там?

Яков Михайлов козырем надставил ладонь над глазами.

– Бель на волне… Рябит.

– Перекат? У тебя вострей глаза.

– Не, Ермак… Завалы.

– Наскрозь?

– Перебит стержень. Мельчит струю… Завалы, а меж завалами бом… Останови струги.

Сгрудившись, стали все суда.

Ночью выслал Ермак два малых отряда лазутчиков, по обоим берегам.

Один отряд не вернулся. Другой привел языка.

…Там в тесном месте, где гребнями вздымались берега, хан велел запереть воду – путь казачьему войску. Есаул Алышай приставлен караулить загороженный Тобол, чтобы уничтожить суда, когда они наткнутся на железную цепь между завалами.

– Пусти в обход, – сказал Кольцо. – Сделаю, как с Епанчой. Акцибар-каллу тем взяли.

– Сколько войска тебе, Иван?

– Алышайка жесток. Половину отряди.

Яков Михайлов пожал плечами.

– Один раз – удача. Вдругорядь – счастье. То ж третий раз – бабья хитрость.

Гроза покосился угрюмо:

– На два поделимся – вдвое ослабнем.

– Всем войском ударить, – заговорил Брязга. – Ей-ей! Сшибем. А не сшибем…

– С голодухи подохнем, – злобно подхватил Мещеряк, – припас-то что потоп, что подмок, что… крыса сожрала.

– Ходу-то, значит, вперед нету…

– Отступиться? – повернулся Ермак к сотнику Журбе, не по чину встрявшему в беседу. – Вот чего пророчишь? Еще думай! Ты, Никита!

Пан вынул изо рта коротенькую трубочку.

– Як же без хитрости? Что ж ветряк попросту руками махает… А было у меня шестнадцать хлопцев – мало; перекрестился, бачу: тридцать два. Так то дело еще с ляхами было, чуешь, батько?

– Добро, – сказал Ермак. – Чую, атаманы. И думаю: не в лоб и не полсилой в обход. Вот как: прямо нагрянем и в тот же час всем войском обойдем. Сладим так?

Два дня стоял Ермак у цепи, запертый на той самой воде, которая делала его неуязвимым.

На третий день он повернул обратно. Но, отъехав несколько верст, он велел казакам ночью собирать хворост. На хворостяные вязанки надели зипуны. В глубокой тьме казаки с Ермаком вплавь добрались до берега. На стругах с хворостяными людьми остались только укрытые соломой гребцы. Наутро суда с распущенными парусами двинулись к цепи. Татары встретили жданную добычу, которая наконец давалась в руки: стрелы с зазубренными наконечниками разрывали паруса; стрелы гигантских, в рост человека, луков пронизывали толстые борты.

А пока длился бой с соломенными людьми, Ермак, далеко обойдя врага по суше, ударил в спину Алышаю. Был вечер. Татары торопливо молились молодой луне.

Казачье войско, приплывшее по реке и заговоренное от стрел, а теперь вдруг явившееся по суше, показалось татарам бесчисленным и волшебным. Кинув убитых и раненых, отстреливаясь с седел, Алышай и его воины бежали. И Ермак по конскому топоту понял, что поверни ханский есаул в сторону казаков, всех бы перетоптал одними конями.

Место, которое караулил Алышай, Ермак назвал Караульным яром. Название это сохранилось до наших дней.

Воды катились слева, с запада. Безмолвно стояли залитые лески. Холодно поблескивала чешую мелкой ряби.