Семина постучала в ближайший особняк и спросила, нельзя ли снять комнату. Как она и ожидала, хозяева отнеслись к ней в высшей степени подозрительно, а в ее планы не входило быть настойчивой. Она переходила от дома к дому и пробыла во дворе не меньше получаса, что было вполне достаточно. В довершение всего оказалось — она надеялась на это с самого начала, — что в конце двора есть выход на параллельную улицу.

Теперь можно было идти на явку.

Мимо явочной квартиры она прошла не торопясь. Вот красная дверь. Рядом с нею в окне, между рамами, — потертый плюшевый медвежонок. Знак, что все в порядке...

Она прошла дальше.

Все складывалось гладко. Очень гладко, слишком гладко, подозрительно гладко... А ведь осталось так мало: постучать, сказать пароль — и ты у своих...

Но ведь это невозможно, чтобы немцы так легко ее выпустили. Да и не выпустили они ее, не могли выпустить. Очередная провокация. Где-то расставлена сеть — это точно. Но где? Может быть, они хотят раскрыть явку? Или дождаться, когда она приступит к выполнению задания, и тогда по ее действиям попытаются понять его суть? Но это слишком рискованно для них. Кроме того, в любом из этих случаев они должны все время следить за нею, не спускать с нее глаз. Следовательно, и сейчас следят?

Проверим!..

Сделать это было несложно, и первый же ее маневр принес поразительный ответ: за нею шел все тот же «фермер»... Но она знала точно — ей удалось уйти от него. Значит, она была права: «фермер» только подставное лицо, кроме него, за нею следит еще кто-то, возможно, не один: обычными приемами от них не уйдешь.

Итак, по всем внешним признакам игра шла в открытую. Немцы понимали, что она не поверит в их искренность и будет ждать слежку. И они устроили слежку. Демонстративную. Мол, чтобы все было как по правилам. Немцы понимали, что она не поверит в эту демонстрацию, и доказали, что слежка идет всерьез. «Предположим, что я все-таки вырываюсь из этой сети, — рассуждала Семина. — Чем они могут мне возразить на это? Ведь они должны были учесть и этот случай. Раз я на свободе, то не исключено, что мне удастся провести самую идеальную агентуру. Что тогда делать им? Ведь они не имеют права рисковать...»

И вдруг она поняла: «А они ничем не рискуют, если уверены, что, вырвавшись из самых тонких сетей и убедившись в безопасности, я приду... к ним! Конечно, как я это не поняла сразу! Они должны, обязаны ждать меня в исходной точке, на финише. Чем еще можно объяснить их самоуверенность? Пожалуй, больше ничем. А мой финиш — это явка. Неужели они знают о ней?»

От этой мысли она почувствовала себя необыкновенно одинокой. Город вдруг преобразился. Он стал серым и мрачным. Небо спускалось к самым крышам. Тучи неслись стремительно — щедрая гамма сизых тяжелых металлических тонов. Чугунное небо... И каждый встречный горожанин прятал взгляд. Враги...

Она растерялась, но это длилось лишь миг.

«Нет, так нельзя, так не пойдет, господа Дитц и Краммлих, — сказала она себе. — Я знаю, вы мечтаете о том, чтобы я разуверилась, отчаялась, заметалась из стороны в сторону, стала совершать непродуманные поступки... Не будет этого!

Спокойствие, — внушала она себе, — главное, спокойствие...

Прежде всего не следует забывать, что одно дело — мои допущения, и совсем иное — действительные планы и действия контрразведки. Отождествлять их нельзя. Как бы я ни хитрила — мимо явки хода мне нет. Немцы это понимают не хуже меня. Гауптман в первый же день дал мне понять, что у него есть связь с подпольем. Но это еще не значит, что ему известна именно моя явка. Меня продали немцам буквально с потрохами, во всяком случае с анкетными данными. Дитц этого не скрывал. Думаю, что если б он знал мой пароль, то не удержался бы и похвастал этим тоже. Должно быть, не знал... Почему бы не допустить, что про явку он не знал тоже?.. Правда, в таком случае опять становится неясным, на что они делают ставку...»

Семина шла по городу, уже не стараясь скрыться от слежки. Она подошла к парку и погуляла по дорожкам, бродила по улицам и набережной. Думала... Думать было трудно: фактов не было, одни предположения. Миллион предположений!

А между тем выбор у нее был ничтожен. В любом случае — уйти от слежки, а затем или пробираться к своим через линию фронта — спасать жизнь, или же идти на явку, прежде как-то ее проверив. Если бы она вернулась к своим, ее вряд ли бы упрекнули — в провале она была невиновна. Если же решиться на второе...

Она вдруг явственно услыхала истошные вопли, слышанные прошлой ночью. Нечеловеческий, животвый рев... Он стоял в ее ушах... И если она решится пойти на явку, возможно, те же муки ждут ее... А ведь еще не поздно спастись — и никто ей не скажет ни слова...

Она вспомнила, с какой ненавистью смотрел на нее на последнем допросе гауптман, насмешливую, пренебрежительную ухмылку Томаса Краммлиха... Она представила, как они встречаются вечером в клубе, возле бара, за рюмкой коньяку. «Что, Томас, мадам-то наша оплошала? Вон как деру дала со страху!.. А я вам что предсказывал?» — «Шеф, я всегда говорил, что вы гений психологии». — «С этих славян, Томас, какой спрос? Низшая раса...» — «Вы правы, Эрни. Все они дерьмо. Даже если их упакуют в целлофан». — «Как? Ха-ха! Ну и остряк же вы, Томас! Выпьем, старина...» И больше никогда не вспомнят о ней — о муравье, который успел удрать из-под сапога.

Но нет, самолюбие тут ни при чем. И даже не в ненависти дело. Не в личной мести. Когда она летела сюда, она готовилась к самому худшему — и она его встретила. Возможно, встретит снова. Но она должна забыть, что она женщина, что она ненавидит и боится. Сейчас она — солдат... Она уже потеряла пять дней. Если добираться к своим, на это уйдет по меньшей мере столько же. Если она вернется, никто ей не скажет ни слова... Но имеет ли она право на это?

И она решила, что выбора нет, и заставила себя больше не думать об этом.

Когда разведчица появилась в дверях ресторана (ее сопровождал метрдотель, причем, как мгновенно определил Томас Краммлих, ей не выказывалось ни доверия, ни тем более почтения, но она настойчиво твердила: «Я только, гляну, есть ли в зале господин Краммлих...»), обер-лейтенант был уже изрядно навеселе. Для этого у него были веские личные причиины, во всяком случае он был не прочь отвести на. ком-нибудь душу. И отвел-таки! Метрдотель замер и обомлел, увидав искаженное яростью лицо эсэсовского офицера, но исправлять ошибку было поздно. Холеная тренированная рука так стянула ворот вокруг горла, что метрдотель едва не задохнулся. Он бурел, пыжился, но не смел сопротивляться, выслушивая вполне реальные посулы: «Собака! В подвале сгною! Здесь на люстре повешу...»

Это было произнесено тихо, на ухо, но тем больше веры придавал каждому слову метрдотель. Ведь он не знал, что имеет дело с душой тонкой и мечтательной, а Томас Краммлих разбирался в человеческой психологии неплохо.

— Оставьте беднягу в покое, Томас, — по-французски попросила разведчица, которая уже сидела за его столиком. — Вы явно переигрываете, а ведь он ни в чем не провинился: он выполнял свои обязанности.

— Все это так, но ведь я сам слышал, как вы говорили, что вас ждет немецкий офицер1

Краммлих вернулся на место, но все не мог успокоиться.

— И напрасно вы думаете, сударыня, что я был неискренен, — он с удивлением заметил, что отвечает ей тоже по-французски, и тут же перешел на немецкий. — С этими бандитами нужно круто. — Он повернулся к метрдотелю, тот стоял едва живой, из-за его спины выглядывал кельнер. — Даю тебе шанс реабилитироваться. Для дамы — цыпленка в белом соусе, мне — бифштекс. Лично проследи, как будут выбирать и готовить. Понял? А пока... сухой токай и еще коньяк.

Метрдотель и кельнер исчезли. Томас Краммлих повернулся к разведчице, зачем-то достал платок, скомкал его...

— Простите, Рута, за эту сцену...

— Ну что вы, это весьма поучительно. Немножко фантазии, и я могу представить, как вы разговариваете с партизанами!