Литмир - Электронная Библиотека

Люди равны, поскольку они обладают одинаковым телом, телом субъекта — и это подразумевается во всех конституционных преамбулах, хотя и не провозглашается открытым текстом. Лишь с пришествием Иисуса тело стало общим знаменателем во Христе. Кому-то отпущено больше, кому-то меньше, но все приведены к общему знаменателю. Ведь подобным же образом существует и общий знаменатель факта, под который можно подвести и воскрешение Лазаря, и предательство Иуды, и влияние Луны на земные приливы. Вот почему утверждение Аристотеля «Одни люди по природе своей свободны, другие же рабы — и быть им рабами полезно и справедливо» теперь отменяется. Взамен христианство столь же безоговорочно констатирует:

«Все люди по природе (даже по телесной природе) равны, а душа по природе своей христианка» (Тертуллиан — Августин). Это христианская аксиома, положение эмпирическое для Бога, но метафизическое для человека и вытекающие из нее следствия расходятся по противоположным полюсам. С одной стороны безграничная, не требующая дополнительных чудес и знамений вера (ведь величайшее чудо уже явлено как факт). С другой, «атеистическая» наука, устанавливающая факты где попало, преимущественно повернувшись спиной к Первоисточнику. И если вера (христианская) «слепа», то тут не только критический упрек в смысле ограниченности, но и своеобразный знак восхищения: эта вера не нуждается в дополнительной подсветке трансцендентного. Ровно в том же смысле «слепа» и наука, ведь и она не нуждается в объяснениях по поводу того, зачем ей нужен очередной факт. Режим подсветки lumen naturalis требуется лишь в критических случаях, о чем то и дело напоминает Декарт.

Сходные противоречия, которые правильнее было бы назвать глубиной разброса, существуют и в другом отношении. Приведение к общему знаменателю во Христе исторически осуществляется посредством жестких, и даже жестоких процедур. Их подробно рассмотрел Мишель Фуко: репрессивная политика тела, медикализация безумия и т. д. Однако и принципы либерализма и гуманизма основываются на том же фундаменте, допускающим равенство первых встречных.

***

Поскольку из всех дохристианских процедур производства и удержания человеческого в человеке лучше всего известна античная, остановимся на ней несколько подробнее. В «Никомаховой Этике» Аристотель, характеризуя добродетель и, собственно, подлинность бытия свободного человека, выстраивает целую систему пропорций, некое этическое исчисление, поражающее своей изощренностью. В общем случае добродетель есть «деятельная середина», но каждый раз, когда речь заходит о конкретной добродетели, пропорция выстраивается заново со своим собственным соотношением крайностей. Для великодушия соотношение будет одним, для «правосудности» иным, для самообладания — третьим. Кроме того, между предпочтениями устанавливаются дополнительные соотношения, тщательно сравниваются друг с другом и отбрасываемые пороки. Возьмем какую-нибудь характерную цитату: «Испорченность похожа на такие болезни, как скажем, водянка или чесотка, а невоздержность — на эпилептические припадки, первая представляет собой непрерывнодействующую, а вторая — приступообразную подлость»[17]. Все эти тонкости полезны и важны, чтобы определить пути исцеления.

Не соблюдаешь пропорций — не видать тебе ни счастья, ни добродетели. Именно поэтому «морализаторство» для Аристотеля является безусловным шарлатанством, для него нет существенно разницы между упражнениями софистов и практикой демагогов: и те, и другие неискусны в тонкостях и способны считать только «на пальцах». Именно таков смысл тезиса Сократа «добродетель есть знание»: это, например, знание соотношения отрезков «безрассудство — отвага» и «отвага — робость». Ни Платон, ни Аристотель не согласились бы, что человек необразованный, непричастный никаким свободным искусствам, может обладать прекрасной, тонко настроенной душой. У раба, конечно, могут быть свои добродетели, но они именно «грубые», в них нет виртуозно соблюдаемых пропорций. «Деятельная середина» предстает как чувственно-сверхчувственная конструкция, устраняющая крайнюю приблизительность бинарных оппозиций типа «трусость — безрассудство», это своего рода дифференциальное исчисление, пришедшее на смену очень громоздкому счету на пальцах.

С уходом античности искусство определения пропорций добродетельной и счастливой жизни безвозвратно утеряно, и об этом можно сожалеть. Но лучше обратить внимание на фантастическую по своей эффективности замену, сыгравшую ту же роль, что и появление приборов для автоматизации вычислений — от логарифмической линейки до калькулятора и далее. Эти приборы освободили индивида от изнурительного труда подсчета. Подобным же образом скрижали Иисуса устранили необходимость заниматься каждодневной моральной тригонометрией, ибо Христос снабдил своих последователей принципами быстрой сверки. Для граждан античных полисов они, увы, были недоступны и «таблицы Аристотеля» так и остались их высшим достижением в деле соизмерения подлинности присутствия.

А философия и, вообще, теория, построенная на экзистенциальных принципах христианства, занялась другими проблемами. Ведь приведение к общему знаменателю во Христе не отменяет задачу дальнейших преобразований и души и тела — преобразований, ориентированных общим вектором вознесения. Важнейшей среди них была задача повышения проводимости духовных импульсов, что в негативном смысле означало устранение всех сопротивлений прохождению Зова. И для этого, в частности, устранение неоднородности социальной среды.

Заметим, что демократические преобразования это, помимо всего прочего, синтез однородной социальности, демонтаж перегородок между иудеем и эллином, аристократом и простолюдином, братом и первым встречным. В каком-то смысле революция, приводящая к скачкообразному преодолению неоднородности, тоже есть теология прямого действия.

Возделывание внутреннего мира это христианский шанс, предоставленный, вследствие подрыва громоздких инфраструктур воспроизводства человека как zoon politikon. Располагая точкой опоры Иисуса (не о ней ли тщетно мечтал Архимед?) можно устремляться и в открытый космос и в закрытый внутренний мир, поскольку все навигационные приборы надежны. Одним из первых такую попытку предпринимает Августин в «Исповеди». Августин знает, в каком смысле душа по природе своей христианка, ведь он застал и другую природу психеи — ту, которая воспроизводилась исключительно путем публичной гласной процедуры, которая постоянно нуждалась в полисе, чтобы не угаснуть, не расчеловечиться. Если угодно, греческая психея требовала «страхового полиса» — весьма дорогостоящего и доступного лишь свободным гражданам устройства. Можно сказать, что Иисус взял страховку на себя, освободив и сирых, и убогих, и малых сих от непомерных взносов, гарантировав одухотворение («одушевленность») всякому уверовавшему посредством ясных и очевидных истин, облеченных фактичностью факта.

Тут, кстати, можно и вспомнить, что греки не владели навыком чтения про себя, подавляющему большинству из них было доступно лишь чтение вслух — скандирование, рецитация. Августин, умевший читать про себя, вызывал удивление окружающих, хотя шла уже новая, наша эра, отсчитываемая от рождества Христова. Новая эра формировала навыки чтения про себя и письма про себя; началось возделывание внутреннего мира, куда давала неограниченный доступ новая христианская природа души.

Августин еще помнит, кого следует благодарить за обретенную свободу самополагания. Богостоятельный характер гарантированности внутреннего мира еще не обрел иллюзию самостоятельности. В дальнейшем писатели уже не испытывают нужды в поминании того, кто обеспечил их самой реальностью психологического реализма. Заносчивость писателя, регистратора внутреннего мира, склонного возблагодарить скорее Музу, чем того, кто несет ответственность за сохранение самотождественности индивида при любом психологическом разнообразии еще извинительна на фоне самомнения специалистов частных наук, полагающихся на автономность разума в обход того, кто саму эту автономность полагает. Они теперь могут зарываться в факты, не опасаясь обвалов в туннелях теории, а лишь выискивая кратчайшие пути к плодоносной породе. Их теоретические изыскания опираются на то же основание, что и исследование первопроходцев интроспекции.

вернуться

17

Аристотель. Соч., т. 4, с. 207.

5
{"b":"272758","o":1}