С тех пор как византийская патриархия признала верховенство Рима и уж тем более после падения Константинополя, в православной части христианства возникло ощущение «беспастырства», появилась потребность в новом политическом и религиозном центре. Этот запрос совпал по времени с резким усилением Москвы и ее освобождением от вассальной зависимости. Московские государи были богаты, сильны и твердо стояли за разделение церквей. Понемногу возникало и оформлялось предположение – поначалу вполне фантастическое – о Москве как центре новой империи, притом главной империи, преемнице Византии, которая, в свою очередь, была преемницей античного Рима. Концепция «Второй Византии» и «Третьего Рима» будет создана уже после Ивана III, но основы ее закладывались при нем.
Примечательно, что Москву в этой амбиции поощряли и европейские государства. Для австрийцев и итальянцев самой больной проблемой была Османская империя, а Русь могла бы открыть против турок «второй фронт», ударив по ним с севера. Известно, что еще в 1473 году Венецианская республика в официальном послании Ивану Васильевичу признала за ним права на византийское наследство. Чуть раньше, во время переговоров о замужестве Зои Палеолог, и Святой Престол всячески соблазнял московского государя политическими перспективами этого брака. Подобные посулы ни к чему не обязывали, да и невозможно было представить, что Русь, татарская данница, сможет когда-нибудь отобрать Константинополь у самого могущественного владыки тогдашнего мира. Всё, чего хотели итальянцы, – ослабить натиск султана на Средиземноморье. Не отнесся всерьез к этому журавлю в небе и практичный Иван Васильевич. (В главе, посвященной русской дипломатии, я расскажу, как благоразумно он держался по отношению к турецкой державе.)
Однако сама идея о моральном и, возможно, даже юридическом праве на преемство по отношению к Восточно-Римской империи в Москве очень понравилась.
Еще во времена Герберштейна возникла версия о том, что хитрая «грекиня» Софья умела манипулировать своим мужем и что это именно она побудила его мечтать о «новом Риме». На самом же деле русская имперская идеология зародилась во враждебном государыне лагере Елены Волошанки, вдовы Ивана Молодого. Там группировались умники и книжники, мыслившие далеко и высоко. Один из предводителей этого кружка митрополит Зосима в 1492 году (по русскому летоисчислению это был особенный год, 7000-й от сотворения мира) опубликовал сочинение, в котором рассчитывал пасхалию на тысячу лет вперед и прославлял Ивана как «новаго царя Констянтина», а Москву – как новый Царьград.
После победы в династическом споре (как мы помним, недолговечной) именно сына Елены впервые в русской истории венчали по царскому, то есть императорскому чину, при том что Дмитрий потомком василевсов не являлся. Однако с первой попытки новый титул не прижился. Его принижало то, что соправитель-внук находился в подчинении у деда, великого князя, а вскоре «царское» звание было окончательно скомпрометировано опалой Дмитрия. Более удачливый наследник Василий, по примеру отца, останется всего лишь великим князем.
500-летняя эволюция российского двуглавого орла
Зато на Руси сразу прижился двуглавый орел, геральдическая эмблема византийских василевсов. Происхождение этого символа восходит еще к временам древнего Шумера. Есть предположение, что тамошние жители действительно видели орла-мутанта и, разумеется, усмотрели в его появлении некий знак свыше. Странная птица долгие века кочевала из страны в страну, использовалась разными династиями и знатными родами. На печатях Византии она появилась с XIII века, позаимствованная с герба Палеологов.
В лесной стране Московии ни горных, ни степных орлов не водилось, поэтому символ выглядел вдвойне экзотическим. Раньше на московских великокняжеских печатях изображался «ездец», то есть всадник – Георгий, поражающий змея. Византийская птица впервые встречается на государевой печати 1497 года, то есть в тот самый момент, когда принималось решение о наречении наследника цесарем. Совпадение, конечно, не было случайным.
С тех пор государственный герб России неоднократно видоизменялся. Орел становился всё пышнее, обвешивался разными дополнительными атрибутами, то поднимал крыла, то опускал, был то в одной короне, то в двух, то в трех, то – при Временном правительстве – оставался с непокрытыми головами и с пустыми лапами. В XX веке при советской власти ненадолго (в историческом масштабе времени) исчез, теперь возродился вновь, и почему-то опять с короной, скипетром и державой, хоть страна является республикой, а не монархией.
Заседание Боярской думы в начале правления Ивана III. И. Сакуров
Влияние Софьи на облик самодержавной власти, вероятно, проявлялось не на идеологическом, а на декоративном уровне. Царевна вряд ли могла помнить двор василевсов – она отправилась в изгнание ребенком, да и к 1453 году от прежнего константинопольского великолепия мало что осталось, но, конечно, как это обычно бывает с такого рода эмигрантами, девочка росла под рассказы о былом величии Палеологов. Деревянная, ненарядная Москва должна была после Рима показаться принцессе некрасивой, а простота кремлевских обычаев – неприличной. Честолюбие второй супруги и ее ностальгия по византийской церемонности совпали с устремлениями Ивана, стремившегося возвыситься над своим окружением, но вряд ли знавшего, как это сделать.
С появлением Софьи при великокняжеском дворе возникает сложный «чин». Всякий выход государя обставляется целым ритуалом; приближенным становится не так-то просто получить доступ к монарху, и от них начинают требовать проявлений сугубой почтительности. Великому князю теперь целуют руку; по византийскому образцу выстраивается иерархия придворных чинов: конюший, постельничий, ясельничий, кравчий и т. д. Прием иноземных послов отныне превращается в целый спектакль, демонстрацию силы и богатства русского государя.
Заседание Боярской думы в конце правления Ивана III. И. Сакуров
Дистанцирование самодержца от боярства достигалось не только посредством его возвеличивания, но – что было не менее действенно – и за счет принижения, умаления знатных родов. Упоминавшаяся выше «грозность» Ивана III в последний период правления, наверное, строилась, как всё у этого властителя, на холодном расчете. Именно с этой поры особенностью московской внутренней политики становится унижение высшей аристократии. Требовалось «поставить на место» тех, кто еще недавно был так близок к трону. Разумеется, в те времена и европейские монархи нередко умерщвляли вельмож, которыми были недовольны, однако на Западе казни аристократов обычно обставлялись некоторой «почтительностью» – считалось, что подрывать авторитет «благородного сословия» перед «чернью» опасно для общественного порядка. В Москве, начиная с Ивана III, на это смотрели совершенно иначе. Князей и бояр, даже церковных иерархов предавали и публичному поношению, и унизительной смерти, и позорной «торговой казни» – то есть били на площади кнутом. Возникает обычай, согласно которому даже самые родовитые люди, обращаясь к высшей власти, должны были писаться не полным именем, а уничижительно: не «Иваном», а «Ивашкой», не «Дмитрием», а «Митькой» и так далее. Обязательной формулой для всех стало называние себя «холопом» великого государя. В этом, собственно, и заключался главный принцип взаимоотношений монарха с подданными, позаимствованный «вторым» русским государством у Орды: все без исключения жители страны, вне зависимости от положения, званий, богатства, являлись «холопами» государя и находились в полной его воле, не защищенные никакими законами. Понятие собственного достоинства, обычно сопряженного с сословной привилегированностью или личными заслугами, в этой системе координат отсутствовало. Более того, как мы увидим, дойдя до эпохи Ивана IV, те из вельмож и архиереев, кто пытался свое достоинство отстаивать, навлекали на себя самые жестокие кары. Такое по-азиатски, по-ордынски бесцеремонное отношение к аристократии сохранялось у царей долго после краха «второго» русского государства, окончательно уйдя в прошлое и сменившись «европейской» благопристойностью лишь в начале XIX века, при Александре Первом, запретившем позорить дворян телесными наказаниями. Перед этим, в течение трехсот лет, понятие «достоинства» у русских аристократов ассоциировалось лишь с занимаемым положением. Достоинство повышалось исключительно по милости верховной власти, которая точно так же могла любого человека достоинства и лишить. Подобная исторически сложившая трактовка этого термина зафиксирована словарем Даля: «Достоинство – стоимость, ценность, добротность, степень годности; сан, звание, чин, значенье». Там же дается пример словоупотребления: «Он достиг высоких достоинств» – в виду имеется не нравственное самоусовершенствование, а удачная карьера.
