А про Кутузовский — не соврал Рафаэль. Я пробил по базе. Семь человек прописано: его сестра, жены сестра, дети… Вот у Евгения Львовича — ни жены, ни детей. Он и мать. Мать двадцать четвертого года, он пятьдесят седьмого.
Сегодня Рафаэля очередь представляться, похоже.
— А меня он, вообразите себе, сам нашел. — И краснеет от удовольствия. Наполовину седой уже, а краснеет, как мальчик. — Изумительная история, всем рассказываю. Патрон любит окрестности обсматривать в бинокль. В свободное от построения капитализма время. И вот он видит, а, проходя мимо, и слышит, что дня изо день, из года в год какие-то люди, молодые и уже не очень, с утра до ночи занимаются на инструментах. Девочки и мальчики таскают футляры больше их самих. Потом наш патрон узнает, сколько зарабатывает профессор консерватории, каковы вознаграждения за филармонические концерты, сколько своих средств расходуют музыканты, чтобы сделать запись. И обнаруживает, что у всей этой нашей деятельности почти отсутствует финансовая составляющая, понимаете? Как у человека с живым умом, но привыкшего оперировать, так сказать, экономическими категориями, у него просыпается интерес. И вот он приглашает меня… Почему именно вас? — спро€сите. Дело в том, что весной вышла в свет, — опять он краснеет, — “Новая музыкальная энциклопедия”, созданная, э-э… вашим покорным слугой…
Короче, патрон пришел в магазин, где книжки, спросил, кто в музыке разбирается. Ему и дали этого, Рафаэля.
— Найти меня было несложно. Я читаю студентам историю музыки… — совсем красный стал, — и заглядываю иногда — узнать, как энциклопедия продается.
— Удивительная история, — говорит Евгений Львович. — Вы тоже — с Ромула до наших дней?
— “Ходит зайка серенький…” — пока что так. “Андрей-воробей, не гоняй голубей”. Слушаем много. Сегодня вот — венских классиков…
Историк кивает:
— Моцарт, Гайдн, Бетховен. МГБ. Общество венских классиков. Мы так в молодости эту организацию называли.
Евгений Львович, когда и смеется, то ртом одним. Глаза остаются грустные. Зато Рафаэль хохочет, трясет кудрями. Цирк. Потом на меня вдруг смотрит. Чего он так смотрит, ненормальный он, что ли? Давай, рожай уже что-нибудь. Головой, наконец, повел:
— Знаете, а мы ведь участвуем в грандиозном эксперименте. Не знаю, как вы, а я уже даже не из-за… Интересно, что у нас выйдет. Представляете, патрон наш басовый ключ отменить предлагает. А вы говорите — Бетховен… Я про альтовый даже упоминать боюсь! И все-таки на таких, как он, — пальцем вверх тычет, — вся надежда. Мы-то с вами, Евгений Львович, уходящая натура, согласны? Он про кирпич вас не спрашивал? Нет? Спросит еще. Ладно, бежать пора.
Я к Рафаэлю уже привыкать стал. Зря он только, что деньги, там, не нужны… Как деньги могут быть не нужны?
Ушел он. Говорю Евгению Львовичу:
— Кирпич весит четыре килограмма.
— Вы о чем это? — спрашивает.
Скоро, думаю, узнаете, о чем, Евгений Львович.
— Кофе, — спрашиваю, — желаете?
Смотрит на меня так жалобно.
— Да, — говорит, — спасибо, не откажусь.
Вот и хорошо. Хоть спрошу.
— Мне книжку тут, — говорю, — соседка дала. Дневники Николая Второго.
Он как будто сейчас заплачет.
— Не советую, — говорит, — читать. Расстройство одно. Ездил на велосипеде, убил двух ворон, убил кошку, обедня, молебен, ордена роздал офицерам, завтракал, погулял. Обедал, мама€, потом опять двух ворон убил…
— Вороны, — говорю, — помоечные птицы. Нечего их жалеть.
— Все равно, — говорит, — дворянину, да просто нормальному человеку не пристало ворон стрелять. Особенно в такой исторический момент.
Ладно. Там, наверху, Евгений Львович, только про ворон не надо. Смотрит на меня долго. Да чего с ним? Не может быть, чтоб нормальный человек расстраивался из-за ворон. Видно, Рафаэль его наш достал.
— Не переживайте вы, — говорю. — Он же нерусский. Он же… — слово еще есть — эмигрант.
Евгений Львович к окну подошел, чашку на подоконник поставил, в принципе — нехорошо, пятно будет. Ничего, вытру потом.
— При чем тут, — говорит, — эмигрант — не эмигрант. Мы все, если хотите знать, эмигранты. И я, и вы, и даже патрон ваш. Все, кому тридцать и больше. Иная страна, иные люди. Да и язык. Вот этот ваш, помоложе, как его? Виктор. Вот он — здешний, свой. Крестный ход, вернее, облет Золотого кольца на вертолетах. С губернаторами, хоругвями и всем, что полагается. Я снимки, — говорит, — в газете видел. А мы все… Уезжать надо из этого города куда-нибудь далеко, в глубинку. Там все-таки в меньшей степени наша чужесть заметна.
Ничего я не понял. Чувствую, что-то не то сказал. Хотя я ж ничего плохого не имел в виду. Чего он так? А это бывает, что и не определишь. Может, допустим, мать его помирает. У меня когда мать померла, я вообще никакой был.
Так и живем. Я и к Рафаэлю привык, и с Евгением Львовичем иной раз переговорить получается. Уроков, наверное, десять патрон у них взял. А в последний раз, верней, в предпоследний, у нас не очень хороший разговор, к сожалению, вышел.
Началось, вроде, как всегда.
Спускается Рафаэль от патрона, потягивается, будто кот. Прижился. Улыбается Евгению Львовичу:
— Ох, и хороший же здесь рояль! Да только, между нами говоря, не в коня корм. Ничего-то у нас на нем не выходит. Ни по черненьким, ни по беленьким.
А ты бы учил, думаю, лучше.
— Непродуктивные, — говорит, — какие-то у нас занятия. Не знаю, как с вами, Женя, — они без отчеств теперь, — а со мною так. Бросил бы, чувствую, это дело, если б не, сами понимаете…
— Не горячитесь, — отвечает Евгений Львович. — Сложное это дело, на рояле играть. Я вот тоже не научился, а ведь мама у меня — педагог училища. Очень, кстати, благодарила вас за энциклопедию. И было мне вовсе не сорок лет, когда она пыталась меня учить.
— Возраст, конечно, да, тоже… — говорит Рафаэль. — Да только тут дело не в возрасте. Вот мы сегодня слушали… — и фамилию длинную какую-то называет. — Хотите знать, что он о ней сказал? “Такое не может нравиться!”
— Сумбур вместо музыки, — кивает Евгений Львович. — Я, честно сказать, ее творчество тоже пока для себя не открыл.
— Сумбур, сумбур… — повторяет Рафаэль. Чем это он так доволен?
Они еще поговорили немного про всякую музыку, и тут Рафаэль заявляет:
— Знаете, к какому выводу я прихожу? Патрон — человек как бы сверхполноценный, да? — но высший доступный ему вид эстетического наслаждения — увы, порядок.
Да, мы поддерживаем порядок. Чего здесь плохого? А этот никак все не успокоится:
— Все ровное, чистое, полированное, безукоризненной белизны сортир. Женщины мои о таком, должно быть, мечтают. — На часы глядит. — Опять я опаздываю. Между прочим, говоря о порядке, — мне кажется, это свинство — заставлять вас ждать.
— Я не спешу, Рафаэль.
Борзеет армяшка, думаю. Иди давай. Тебя ж вовремя приняли. Всё, будем учить. Что-то я, правда, размяк.
— Молодой человек, — говорю.
— Я вам не молодой человек! Я профессор Московской консерватории!
Смотри, какие мы бываем сердитые! Глаза вытаращил. Первый раз внимание на меня обратил. Я для него — вроде мебели. Ничего, профессор, не таких обламывали. Корректно говорю так:
— Евгения Львовича пригласят, как только закончится видеоконференция. — И добавил для вескости: — С председателем Мостурбанка.
Я не то сказал? Смотрю, даже Евгений Львович отвернулся в сторону. А этот зашелся прямо от хохота:
— Мастурбанка! — и ручонками себя по коленям. — Женя, слышали? Мастурбанка!
Львович, мне:
— Нет, — говорит, — быть не может. Это юмор такой.
Да хрен его знает! Пошли вы оба! Но, вообще, действительно, что-то странное. Полчетвертого. Кофе им приготовил. Рафаэль тоже стал кофе пить. Вроде как — помирились. Черт их поймет. Ты ж опаздывал! Сел на подоконник, ногами болтает, профессор.
— Глядите, — говорит вдруг, — что это? Секунду назад вон с той крыши ворона свалилась. И еще одна. Видите? И еще — глядите — взлетела и — раз! — вниз.
