поистине прекрасное
животное.
угореть не встать
пошли заглянем к нему, этот старикан
полный улет, полтинник шарахнуло, рассиживает в
одних трусах и майке
хлеща винище из щербатой белой
чашки.
сидит с задраенными окнами и
у него никогда не было телика.
выходит наружу только чтобы еще вином
втариться
или на скачки в своей небесно-голубой
«комете» 58-го года.
приедешь к нему бывало, а он расстроен, вечно баба
какая-нибудь ушла навсегда и
он делает вид что ему нипочем но
щелочки его глаз залиты
болью.
он всем начислит, он просто закидывает эту дрянь
в себя винтом а иногда встает
и идет блевать.
это в самом деле нечто. его
слышно за несколько кварталов.
потом выходит и наливает
следующий.
он все пьет и пьет
а потом ни с того ни с сего вдруг ляпнет что-нибудь
безумное, вроде: «что б ни сделали 3 собаки, 4 это
сделают лучше!»
ну и в таком духе.
или шваркнет стаканом или бутылкой в
стену.
он работал санитаром в
больнице 15 лет
потом бросил.
он никогда не спит ночами.
и я не понимаю, как ему достаются все его
бабы —
такая он страхолюдина.
и ревнив.
только скосись на кого из его баб
как сразу кинется.
потом надирается и рассказывает чокнутые
истории и поет.
и знаешь еще что? он пишет
стихи.
пошли заглянем к нему, этот старикан
полный
улет!
привет, Гамсун
после двух с половиной бутылок
не укрепивших мое опечаленное
сердце
выбираясь из этой пьяной
темени
в сторону спальни
размышляя о Гамсуне который
жрал свою плоть чтоб
выкроить время и
писать
я вваливаюсь в другую
комнату
старый
человек
рыба-демон в ночи
всплывает
наперекосяк
вверх тормашками.
смерть курит мои сигары
знаете: а я ведь снова нарезался
тут
слушая Чайковского
по радио.
Боже мой, я слышал его 47 лет
назад
когда был голодающим писателем
и вот он
снова
а я добился умеренного успеха как
писатель
и смерть расхаживает
взад-вперед
по этой комнате
куря мои сигары
прикладываясь к моему
вину
а Чайк пилит, себя не помня
свою «Патетическую»,
ну и дорожка мне выпала
и если мне везло, то лишь
потому, что я правильно кидал
кости:
голодал за свое искусство, голодал чтоб
выкроить 5 проклятущих минут, 5 часов,
5 дней —
я хотел лишь пришпилить слово
к бумаге;
слава, деньги – всё туфта:
я хотел поймать слово
а они хотели поставить меня к перфоратору,
к конвейеру
они хотели, чтоб я стал кладовщиком в
универмаге.
ладно, говорит смерть, проходя мимо,
я все равно тебя достану
кем бы ты там ни был:
писателем, таксистом, сутенером, мясником,
парашютистом, я тебя
достану…
хорошо, детка, отвечаю я ей.
мы выпиваем с нею вместе
а час ночи соскальзывает к двум
и
только она знает нужный
миг, но я ее
облапошил: получил свои
5 проклятущих минут —
и гораздо
больше того.
ссудные кассы
против них я никогда ничего не имел
потому что всякий раз, когда пытался продать что-то на
улице
покупателей не находилось.
конечно, ссудные кассы предлагали гораздо меньше
подлинной цены;
им надо было зарабатывать на
перепродаже,
но по крайней мере они всегда были
на месте.
любимой у меня была касса в Лос-Анджелесе —
парняга уводил меня в кабинку, где
собирал вокруг нас черную
штору,
она скользила на колечках
и мы
отгораживались от всех.
дальше всегда шло
одинаково:
«показывайте», – говорил
он.
я выкладывал вещь на столик под
очень сильную
лампу.
он изучал вещь, затем некоторое время
смотрел на меня.
«я не могу вам за это много
дать».
еще одна пауза, потом он называл свою
цену.
предложение неизменно было больше, чем я
ожидал.
«отдам за $10», – называл я
еще более высокую цену.
«нет, – отвечал он, – фактически…»
и называл цену ниже той
что предлагал
вначале.
временами я пытался с ним
заигрывать:
«если я здесь еще немного задержусь, то придется мне
вам платить…»
он не улыбался.
«нам с вами вообще не обязательно вести
дела».
«слушайте, я принимаю ваше первое
предложение…»
«очень хорошо, – отвечал он, —
но я на этом
потеряю…»
выписывал мне
квитанцию и вручал
деньги.
«прочтите, пожалуйста, свою квитанцию внимательнее,
там есть некоторые
условия».
затем выключал свет
и сдвигал черную
штору…
иногда мне удавалось выкупить что-нибудь
из вещей
но в итоге все они возвращались туда же
навеки.
помимо того, я обнаружил: продать в
баре и на улице
можно только
залоговые квитанции.
ссудные кассы помогли мне пережить кое-какие
страшные
времена, и я был рад, что они
существуют, когда не оставалось больше
ничего, и эта кабинка за черной
шторой: что за великолепное святилище,
место, где от чего-то отказываются во имя
чего-то другого, нужного тебе
гораздо сильней.
сколько печатных машинок, костюмов, перчаток и
часов я оставил в ссудных кассах —
одному богу
ведомо,
но против этих мест я
никогда ничего
не имел.
ад – это закрытая дверь
даже когда я голодал
письма с отказами едва ли меня волновали:
я лишь полагал что редакторы
поистине тупы
и просто продолжал писать еще и
еще.
отказы я даже расценивал как
действия; хуже нет, чем пустой
почтовый ящик.
если и была у меня какая-то слабость или мечта,
то
лишь увидеть кого-нибудь из этих
редакторов,
отказавших мне,
увидеть его или ее лицо, как они
одеваются, как ходят по
комнате, как звучит их голос, что у
них в глазах…
всего лишь один взгляд на одного из
них —
видите ли, в чем дело: когда смотрите только на
