ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ПОЯСНЕНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

1. Читателю следует знать некоторые лагерные речения. Канадой называлась группа заключенных, встречавшая новоприбывших. Appelplatz – место развода и переклички (лагерная площадь). Штуба (от немецкого die Stube – комната) – часть барака (вагонка). «Адрес» заключенного звучал так: в первом блоке, штуба третья, на верхних рюмах (нарах). Effektenkamera – склад, где вещи и ценности дожидались сожженных владельцев. Работали на складе efekty (по-польски – с одним f). Они же (и Canada) считались аристократами.

2. Время, которое отделяет нас от событий, что-то сделало общепринятым (блок, блоковый), а что-то, напротив, зашифровало. И сокращение FKL – видимо, женский концентрационный лагерь (K и L совпадают, а женщина – Frau).

3. Иностранная лексика вводится, как правило, декоративно – выявить и подчеркнуть разноплеменный состав. Языком межнационального общения был немецкий, который употребляли нередко будто родной. Скажем, глагол verliegen спрягался на польский манер и получалось: Verleguem nach vierzehn, Doktor (переведем в 14-й, доктор). Приблизительно, как по-русски: ну, пойду арбайтать (работать)... Порой какое-нибудь немецкое междометие вставлялось вроде для ясности: да... ja... понятно.

4. Если сравнить с Вавилонской башней, где народы обрели свои голоса, в лагере происходило обратное. Общая жизнь и работа рождали общий язык – лагерный эсперанто.

5. Организовать – значит, достать, раздобыть, надыбать, устроить. Слово несколько книжное, зато на всех языках одинаково. И еще – рампа. Как синоним платформы.

6. Косвей – английский художник-миниатюрист (1742 – 1821). Фидлер (1894 – 1985) – польский писатель и путешественник, автор книги «Канада, пахнущая смолой» (русское издание: М., 1961).

7. В чешском лагере, естественно, сидели евреи из Чехии. А греки – те же евреи, депортированные из Салоник.

8. Боровский присутствует в Краткой литературной энциклопедии (1962) и в Большой советской (1970), но если бы не соседка-полонистка, я никогда бы, наверное, о нем не услышал. Советская власть признавала Боровского только в теории – ни одной его книги по-русски издано не было. Боровский рассказывает самое страшное: не только как умирали, а как жили – и выжили. Писать (и читать) про это очень трудно.

В 1943 году старший сержант Шиллингер исполнял обязанности лагерфюрера, то есть командовал в Биркенау рабочим филиалом «D» – маленькой ячейкой огромной лагерной сети, что покрывала всю Верхнюю Силезию, расползаясь из Освенцима.

Роста был ниже среднего, коренастый, круглое лицо. И волосы точно лен. Глаза голубые, всегда малость сощурены. Губы сжаты. А скулы приподняты, словно в нетерпеливой гримасе.

О себе не заботился. Ни разу, говорят, ни на что не польстился. Однако хозяйство свое любил. И совал нос во все дырки. Ездил без устали на велосипеде, вдруг возникая там, где его и не ждали. Действовал рукой, будто палкой – мог запросто своротить челюсть или прибить до смерти.

Не знал ни покоя, ни отдыха. С регулярностью посещал соседей, вызывая панический страх у женщин, цыган и аристократов из «эффектен-камер» – нашего «золотого дна», где хранились ценности загазованных. Инспектировал даже те команды, что работали за цепью внешней охраны, – буквально перетряхивал подчиненных: и сапоги бригадиров, и подсумки конвоя. Наведывался в крематорий, наблюдая за наполнением камеры. Словом, мало чем отличался от Палтишей, Вюншей, Кранкенманов и прочих героев тыла, что собственноручно (кулаком, дубинкою, рукояткою пистолета) отправляли нас к праотцам.

В августе 1943 года разнесся по лагерю слух, что Шиллингер канул. Ходило множество разных и вроде бы достоверных историй, которые противоречили одна другой. Что до меня, я склонен верить знакомому «придурку» из обслуги. Однажды, сидя на нарах в ожидании сгущенного молока, похищенного на складе цыганского лагеря, этот «придурок» рассказал следующее:

– В воскресенье, после дневного развода, Шиллингер прикатил в крематорий повидать нашего шефа. А у того – ни минуты свободной: в аккурат подоспели грузовики с Бендзинским транспортом... Сам понимаешь, браток, разгрузить транспорт, загнать в камеру – это тяжелая работа и требует, что ни говори, деликатности. Ну, известно: не смей пялиться, копаться в манатках и, упаси Б-г, потискать голую бабу. Уж одно то, что женщинам велели раздеться вместе с мужчинами, – это для них целое потрясение, конец света... Ну, и гонишь, пока не очухались, к этой самой «бане». Да оно и вправду надобно поспешить: только первую партию загазуешь, глядь, и вторая.

«Придурок» потянулся, пересел на подушку, спустил ноги и закурил.

– Итак, внимание, браток: транспорт Бендзин – Сосновец... Хлопцы занервничали: бывали же случаи – приезжали родственники, знакомые... Мне и самому не так, чтобы весело.

– А вы откуда? По говору и не скажешь...

– Кончил педагогический в Варшаве, преподавал в гимназии в Бендзине. Был у меня вызов из-за границы – отказался: семья, браток, то, се. Ну и вот...

– Ну и вот?

– Тяжелый был транспорт... Это не то, что солидная публика – из Франции, из Голландии. Те ведь собирались основать у нас дело – в лагере для интернированных Аушвиц... А наши-то знают все наперед. Охранников набежала целая куча. Шиллингер тоже вытащил револьвер... Все бы прошло как по маслу, да он приглядел бабу. Сложена, правду сказать, божественно. Небось, для того и пожаловал... И вот подходит к женщине и берет ее за руку. А эта богиня вдруг наклонилась, зачерпнула рукой песку да как сыпанет ему прямо в глаза. Он – орать, выпустил револьвер. Она подхватила и – бац-бац! – в живот... Ну, паника! Транспорт кидается на нас, шеф и эсэсовцы наутек, а мы, как всегда, расхлебывай... Но справились, слава Б-гу! Загнали их палками в камеру и вызвали охрану, чтоб сыпала свой «циклон»... Как-никак, у нас опыт, квалификация.

– Ну да... ja... понятно.

– Шиллингер валялся на брюхе и царапал пальцами землю. Мы перекинули его в грузовик, а он стиснул зубы и стонал всю дорогу: «Oh, G-tt, mein G-tt! Was habe ich getant, das ich so leiden muss?» По-нашему это будет: «О Б-же мой, Б-же! Что же я сделал, что должен так страдать?».. Так и не понял... Вот ведь ирония судьбы! Что за дикая ирония! – повторил «придурок», задумавшись.

И точно, ирония судьбы. Когда перед самой эвакуацией обслуга взбунтовалась, подожгла крематорий, порезала проволоку и бросилась врассыпную, – немцы перестреляли автоматным огнем всех до единого.

                                                                                                Человек с коробкой

Наш писарь попал в Освенцим опытным, из Майданека. Отыскал знакомого, который кое-чем поживился за счет крематория и все мог устроить. Немедля сказался больным. Без проволочек очутился на KB-zwei – так в сокращении (от Krankenbau-2) назывался госпиталь в Биркенау – и тотчас заполучил непыльную свою должность.

Вместо того, чтобы день-деньской ворочать лопатой или таскать цемент на голодное брюхо, трудился себе в канцелярии среди тайных интриг и всеобщей зависти, сопровождал больных, выкликал на поверку, оформлял истории болезней и косвенно, стало быть, участвовал в селекции-выбраковке, которая осенью сорок третьего года устраивалась регулярно (раз в две недели) по всему лагерю.

В обязанности писаря входило с помощью санитара переправлять больных в дежурную часть, откуда вечером вывозили их на машине в какой-нибудь из четырех крематориев, работавших в то время посменно.

Где-то в ноябре у писаря подскочила температура. Он, помнится мне, простудился да на свою беду оказался единственным хворым евреем. И ничего не оставалось, как подвергнуть беднягу особому обращению – zur besonderen Behandlung, то есть отправить «в газ».