Ольга Павловна зарыдала.
Прошел час-другой, и все самое необходимое было уложено в легкий чемоданчик, тяжелых
вещей Инесса не захотела брать.
Ольга Павловна достала из-за пазухи мягкий кошелек.
— Вот тебе, дочь, для первой необходимости… Чувствовала, что понадобятся, сберегла…
Передала Инессе несколько купюр, а затем еще достала и золотой перстенек со старинными
насечками, на котором сверху в округлом гнездышке сиял, как птичий глаз, драгоценный
камешек. У дочки перехватило дыхание:
— Ого!
— Это подарок твоей бабушки. Маленькой ты была, вряд ли и помнишь, а бабушка твоя
передала мне и велела: «Внучке своей дарю, на счастье ей». От своей бабушки она в наследство
получила, а перед смертью внучке завещала…
Надела на пальчик, полюбовалась, обняла дочь.
— Ой, Инок, как мне хочется, чтобы тебе досталась лучшая доля… Не знаю, где ее тебе
раздобыть, перед кем вымолить…
Инесса будто и не слышала этих слов, кольцом любовалась, думала о своем. А мать
говорила, выливала напоследок в словах то, о чем, может быть, не раз думалось в бессонные
ночи.
— Ой, Инок, Инок. Если бы мы в годы юные были такими мудрыми, как в дни увядания, а в
дни старения такими сильными и решительными, как в юности… Будь осторожна, дочь,
прислушивайся не только к зову сердца, но и к советам разума, будь счастливее, чем твоя мать…
Что могла ответить на это Инесса? Что могла сказать? Ответила молчанием. А когда мать
вышла из комнаты на какую-то минуту, поспешно достала из сумочки фотокарточку Бориса и не
задумываясь разорвала ее на мелкие кусочки. Не осталось памяти о Борисе Савченко — «князе
Болконском»… Что ж, материнская наука не проходит бесследно…
Монотонно работает мотор, шуршат шины по ровному и гладкому асфальту. Убаюкивает
автобус пассажиров. Качается туда-сюда, прыг — вверх, скок — вниз… Только бы и дремать,
позабыв обо всем, только бы отдыхать от дум и тревог, а не тут-то было.
Собиралась Инесса в Москву или даже в Ленинград попасть, а билет в аэропорту словно
механически взяла на Киев. Почему? Да потому, что говорила о Москве и Ленинграде, а думалось
все время о Киеве. Не хотела, чтобы мама знала, куда стремится мыслью, с кем ищет встречи.
Как-то случайно на почтовом переводе увидела она адрес отца. Тайком записала себе.
Зачем? И сама не знала. Не собиралась она ни писать ему, ни встречаться с ним. Мать как-то
говорила, что не по своей воле он посылал дочке деньги, суд заставил, а бухгалтерия того
учреждения, где он работает, регулярно высчитывала проценты из зарплаты и пунктуально
пересылала куда следует. Инесса была уже не маленькая, поняла: не радостью, а обузой стала
родному отцу, который посылал ей определенную сумму для того, чтобы прожить, посылал не
добровольно, а по принуждению.
Она даже обрадовалась тому, что судьба дала ей в отцы Осипа Касалума. Не оставил на
произвол судьбы. Сегодня поняла, что и для него стала обузой, а это значит, что все время,
сколько жила, висела камешком на его шее.
Она возвращалась с выпускного вечера после бессонной прощальной ночи с аттестатом в
сумочке, переполненная радостными надеждами и ожиданиями, а натолкнулась на горькую
действительность. Произошло с ней то, что происходит с неоперившимися птенцами: сидят в
гнезде, и так им хорошо, кажется, что уже готовы в полет, способны на полную
самостоятельность, а налетит гроза, выбросит из гнезда… Летать еще бессилен, раздобыть себе
пропитание не умеет, а к гнезду возврата уже нет… Не было уже возврата к родному гнезду и
Инессе…
Прежде чем броситься в жизненный водоворот, она решила взглянуть на того, кто бросил ее
в этот омут. Она пришла к выводу: виноват во всем ее отец, тот самый, который вынужден был
расписываться в ведомости за зарплату, из которой урывалась частица на дочку. Неужели он,
каждый раз расписываясь в ведомости, никогда не подумал, что ей нужны были не хрустящие
рублики, а прикосновение отцовской руки, тепло отцовского сердца и ласковое отцовское слово?
За что он лишил ее всего этого?
Она ехала в неизвестные и, как ей казалось, очень далекие и неприветливые края только
для того, чтобы посмотреть в глаза и спросить об одном: за что он, ее отец, лишил свою Инессу
самого простого, самого элементарного детского счастья?
Чем ближе подвозил ее автобус к этим краям, тем более упрямо старалась она выбросить из
головы тяжелые думы, подменить их воспоминаниями о далеких и недавних событиях. Перед
глазами вертелся «князь Болконский» то в старомодном офицерском кителе и белых панталонах
в обтяжку, то в пиджачке из полосатой материи, шитом по рисункам журнала мод специально к
выпускному вечеру. «Здесь адресок, здесь адресок», — пел мотор, шипели шины. Ей хотелось
выкрикнуть вслух, что нет никакого адреска, нет «князя Болконского».
Хотела крикнуть и не могла. И не потому, что вокруг сидели незнакомые люди,
переговаривавшиеся или дремавшие. Четыре лохмача, небритые и неумытые, видимо, только что
со смены, азартно гоняли карточного «дурака», гоняли серьезно, молча и только иногда
поднимали такой дикий гогот, что даже мотор автобуса, казалось, захлебывался и на какой-то
миг совсем умолкал. Нет, она просто начинала жалеть о том, что несправедливо учинила тот акт
вандализма над фотокарточкой, так как вряд ли Борька, «князь Болконский», в чем-нибудь
провинился перед ней. Он не композитор Касалум и не инкогнито-отец. Он совсем другой. И
несправедливо судить о нем по поступкам тех мужчин, которые судьбой определены в ее
близкую родню. Если смотреть на ближних, то в мире еще не было ни одного порядочного
мужчины, все принадлежали к породе трутней в пчелином улье. Пчелы, как известно, весь
мужской род уничтожают, а женская половина человечества, наоборот, не уничтожает, а
старательно вылавливает: не успеет с одним отцом рассчитаться, а уже ловит Касалума.
Рассуждая именно так, она нисколько не оправдывала ни отца, ни отчима, но уже и не
осуждала всю мужскую братию. Даже лохматых картежников, которые дико гогочут после
каждого «дурака». Их тоже где-то ожидают жены, навстречу с радостным криком им бросятся
дети, возможно, и поворчит чем-нибудь недовольная жена, но все равно с возвращением
каждого из них к родному гнездышку там затеплится свое, свойственное только этой семье
человеческое счастье.
В самом деле, не следовало бы рвать фото Борьки, не следовало… Если бы он ненароком
узнал о ее поступке, наверняка огорчился бы, подумал о ней, а может быть, и обо всех девушках
так, как вот она думает обо всех мужчинах. Хорошо, что больше она никогда не встретится с
Борькой, что теперь, после школы, их пути разошлись в разные стороны…
Инесса вздыхает. А жаль, что больше она никогда не встретится с Борисом и не напишет
ему. Потому что так неосмотрительно лишилась адреса, даже не попыталась его запомнить. А он
проявил к ней такую благосклонность. На выпускном вечере не отступал ни на шаг, словно
чувствовал, что то была последняя встреча. И в бессонную ночь на берегу озера, когда
предутренний холод забирался под легкую одежонку, набросил на нее свой модный пиджак. Так
тепло было в нем, так приветливо и радостно светились Борькины глаза. Может быть, это
впервые в жизни он был таким счастливым?
Проносились мимо окон кусты и деревья, телеграфные столбы, встречались села, проселки,
люди на миг поворачивали головы, чтобы проводить быстроход-автобус, все было точнехонько
так, как и на всех путях-дорогах, которых теперь много.
Инесса время от времени посматривала в окно, пыталась сосредоточить свое внимание на
новых для нее пейзажах, но ничто не занимало ее внимания. Хоть никогда здесь не бывала, все
