ней и его Прися.
— Зверье! Зверье! — кричал он, вырываясь из железных рук. — Что же вы делаете? Там же
живой человек, человек…
— Веди к партизанам! — кричал ему в самое ухо Петер Хаптер. — Веди, не то сгорит в огне
твоя старуха и с тобой будет то же самое…
Слышал ли те слова, понимал ли их лесник Гаврило?
Черношинельники схватили его под руки, ждали, что он начнет сопротивляться, а он сам,
добровольно, бросился в сени, в горящую хату.
Фон Тюге был удивлен. Впервые в его богатой практике случилось такое… чтобы человек
сам… добровольно, в огонь! О дикари, о первобытная, недоразвитая раса!..
Именно в это время и произошло то, чего никак не ожидал фон Тюге. Правда, он не
растерялся, не испугался, даже не встревожился, когда услышал громкие винтовочные выстрелы
и трескучие взрывы гранат, сразу же понял: те, кого он так старательно разыскивал, явились
добровольно, полезли в расставленную западню. Даже было обрадовался. Правда, ненадолго,
пока не увидел, как факелом пылает «фольксваген», как повалился набок и свечой запылал его
«опель-капитан».
Как ветром сдуло тыловиков ефрейтора Кальта, вслед за ними отступил и опытный
ефрейтор, хотя поначалу кричал, приказывал остановиться, залечь.
Пламя черное и зловещее, которое бывает тогда, когда горит краска, смазочное масло,
бензин, перебросилось на деревья — внезапно запылал сосновый бор, дохнул горячим жаром.
Уничтожившие транспорт врага партизаны из группы Раздолина неожиданно сами были
отрезаны лесным пожаром, потеряли возможность продолжать наступление.
Фон Тюге увидел, что прямо на него мчится великан с растрепанными белыми волосами, на
ходу посылает пули и охрипшим голосом зовет за собой других.
Он порывисто поднял парабеллум, но рука, не достигнув нужной высоты, бессильно
дернулась и упала. В тот же миг беловолосый великан будто споткнулся — рухнул на землю. Его
остановил выстрел Курта, который уже не раз приходил на выручку шефу во время опасности.
Отступив в лес, фон Тюге наткнулся на растерянного ефрейтора. Охотничьим ножом Курт
распорол рукава плаща и пиджака, обнажил руку шефа, окровавленную ниже локтя, умело
бинтовал ее, а фон Тюге кричал:
— Вы трусливая свинья, ефрейтор! Поднимайте своих безмозглых ослов, покажите пример…
— Необученные, герр штурм… впервые в деле, — оправдывался Кальт.
Отдаленные выстрелы группы Раздолина, которая вынуждена была отступить, чтобы
перегруппироваться, уже не беспокоили, «необученные» смелее подняли головы.
Подталкиваемые эсэсовцами, пошли вперед, забежали во двор пылающей сторожки. Как раз в
это время с тыла на них вышла группа Кобозева. Несколько фашистов упали, другие,
беспорядочно отстреливаясь из автоматов, побежали в ту сторону, где на дороге их ждала не
замеченная партизанами машина.
Партизаны стреляли им вслед, фашисты, огрызаясь, убегали, лес был переполнен
необычными звуками, пылали автомобили, трещали верхушки деревьев, красные языки
перепрыгивали с дерева на дерево, смрад и дым тянулись к небу, стелились по земле, наполняли
все лощины и овраги, заползали в легкие, и людей душил кашель. Бой закончился. И для
партизан, и для «необученных» ефрейтора Кальта это было боевое крещение.
Зиночке Белокор хотелось побыстрее разыскать Ткачика, быть возле него, даже если рядом
будет вертеться глазастая Карменка. И вдруг он сам вышел ей навстречу, шатался, как пьяный,
похоже было, что ничего не слышал и не видел, двигался зигзагами, натыкаясь на кусты и
деревья, держал винтовку за плечами, а обеими руками вытирал лицо. Руки были в крови…
Осторожно и тщательно Зиночка перевязывала его голову, нежным касанием бинтовала
белокурые волосы, шептала что-то нежное, успокаивающее, обмывала его окровавленное лицо.
— Достал, гад, черкнул по кумполу… Ну ничего, и им попало… Будут помнить…
Лесом, плутая в дымовой завесе, громко перекликаясь, пробирались партизаны.
— Где комиссар? Кто видел комиссара?
Никто не отвечал на тревожные возгласы Белоненко.
— Раздолин! Лейтенант Раздолин!
— Идет позади…
— Комиссар с ним?
— Наверное…
Раздолин вместе с партизанами своей группы приблизился к сторожке, обошел двор, никого,
только трещало сухое дерево, огонь подбирался к окнам, они начали стрелять закопченными
стеклами, не подступиться. Неожиданно упала дверь из сеней, и на пороге показалась страшная
фигура, объятая пламенем. Это был Гаврило. На нем горела одежда, дымилась борода…
— Убили… убили, падлюки… мою Приську…
Партизаны подбежали, сорвали с обезумевшего от горя и боли Гаврила тлеющую одежду,
взяли под руки, повели подальше от адского пожарища. Он шел покорно, словно
парализованный, с заплетающимися ногами, смотрел в землю, бубнил про себя:
— Роса… красная роса…
XXXVII
Закончилось короткое бабье лето. Низко клубились над землей туманы, похожие на облака,
земля была напоена и пресыщена влагой.
От двора к двору бегали полицаи, стучали кулаками или палками в окна, надрывно кричали:
— Все — на площадь! За неповиновение — расстрел!
По раскисшим улицам, между мокрыми от дождя заборами, неспешно, тяжело ссутулившись,
двигались калиновчане к центру поселка, шли так, как на смерть.
Фон Тюге в белоснежной нижней сорочке, в черных штанах, поддерживаемых полосатыми
подтяжками, в лакированных сапогах, с растрепанными волосами, которые чуть прикрывали
лысину, полулежал на диване, левой рукой придерживал старательно забинтованную руку, как
ребенка, качал ее. Он сочинял рапорт. Гретхен-пепельная сидела за машинкой.
«…Под моим личным руководством и при моем личном участии проведена акция по
уничтожению банды, угрожавшей порядку и спокойствию подчиненного мне района. В жестоком
и упорном бою банда была разбита и уничтожена, только отдельным ее участникам удалось
выскользнуть из-под интенсивного обстрела и рассеяться. Взяты трофеи».
Гретхен-пепельная старательно выстукивала текст, который ей диктовал фон Тюге.
«Со своей стороны имеем четырех убитых, более десятка раненых. Вражеская пуля
прострелила мне правую руку, что, однако, не помешало мне до конца руководить боем и
счастливо его завершить. Мой личный транспорт, так же как и транспорт спецгруппы СС,
уничтожен противником, и я покорнейше прошу…»
Фон Тюге не стыдился просить, так как считал, что после такой удачной акции имел на это
право, так же как и основание надеяться на повышение и награду.
Старательно отстучала Гретхен-пепельная фразу о том, что лично штурмбаннфюрером дан
приказ произвести массовое опознание местным населением трупов убитых партизан, чтобы
подвергнуть наказанию их семьи.
Фон Тюге был немногословен и суров, каким и надлежало ему быть, непосредственному
организатору и герою недавней битвы возле лесной сторожки. Ведь это он решил успех дела.
Вездесущий, неутомимый, предусмотрительный, отважный…
— Свинья… Жирная баварская свинья… — сквозь зубы поносил фон Тюге Кальта. — Сам он и
вся его команда сразу же показали пятки. — Фон Тюге внимательно слушали Курт и обе Гретхен,
все трое сдержанно посмеивались.
— Видите ли, они у него «необученные». Тыловые крысы… Я научу, научу и их и ефрейтора,
как надо служить фюреру и фатерланду…
Посреди калиновской площади, на разрушенном кирпичном постаменте, где раньше стоял
памятник Ильичу, положили убитого Юлия Цезаря.
Словно древнегреческий воин, смело ринулся в бой Юлий Лан, только не мечом разил врага,
а стрелял из карабина…
Низко склонив головы, шли калиновчане мимо него, со скорбью смотрели на заостренный
смертью орлиный профиль, на восковые руки. Сеял мелкий дождик, мелкими росинками капал на
