райкома партии, а за ним, как привязанный, проскочил учитель истории Юлий Юльевич Лан,

прозванный коварными школьниками Гаем Юлием Цезарем. За ним еле протиснулся сквозь

дверной проем заведующий райпотребсоюзом Семен Михайлович Раев, круглый, как мяч,

веселый, как свадьба, и, как магазин в мирное время товарами, переполненный душевной

добротой и щедростью. Цепко держа обеими руками авоську, Раев нес обществу харчи: ветчину

и колбасу, банки с консервами, пакеты с печеньем, полголовки сыра, сахар головками, а сверху

буханки черного хлеба.

— Эй, общество, не умерли вы тут с голоду? — весело перекрыл все голоса Семен

Михайлович и с шумом опустил на стол свою ношу.

Никто из присутствующих — то ли не были голодны, то ли и забыли уже про еду — не

взглянул не то что на авоську, а даже на самого Семена Михайловича, а он осекся, замолчал.

Глаза всех были направлены на секретаря райкома.

Роман Яремович не торопился… Растерянно сквозь слишком уж выпуклые стекла очков

скользнул взглядом по притихшей компании, щурился будто виновато, а от него молча и

терпеливо ждали слова, так как вернулся он из почтового отделения, где у онемевшего телефона

постоянно дежурил телефонист, надеясь, что телефон в какой-то миг оживет и можно будет хоть

что-нибудь узнать о последних событиях.

— Молчит… — грустным голосом сообщил Белоненко.

Легкий шум то ли недовольства, то ли отчаяния прошелестел по комнате.

— На мертвой точке… — добавил Юлий Юльевич.

За окном вспыхнуло яркое малиновое зарево, всем показалось, что это свет автомашины, и

Ткачик вскрикнул:

— Ну, наконец-то! Андрей Гаврилович! Едет!

Все прижались к окнам, но сразу же и отступили, так как начмил Кобозев — его власти был

подчинен весь транспорт в районе — знал, что фары наспех сколоченной полуторки были

слепыми.

Вслед за вспышкой над Калиновом глухо прогрохотало, как это чаще всего и бывает во

время грозы в сентябре. Но именно из этой кутерьмы и выплыла полуторка Лысака.

Словно свежий ветерок повеял в комнате, все искренне обрадовались Качуренко,

потянулись к нему, даже не услышали, как за окном загулял осенний ливень.

Вскоре следом за Качуренко вошел и Павло Лысак. Молча стряхивал с фуражки серебристые

капли, пристально осматривая присутствующих, словно приценивался: поместятся или не

поместятся они в расшатанном кузове его слабосильной полуторки. И молчаливо супился,

встревоженный тем, что людей набралось больше, чем могла взять его машина. Пристроился в

уголке, чтобы не беспокоить присутствующих, — был то ли скромным, то ли вышколенным.

Молча бросив на стул плащ, Качуренко подошел к столу, придирчиво осмотрел все, что

лежало на нем, зябко потер ладони и, блеснув голодными глазами, ловко ухватил острый

охотничий нож, отрезал кусок ветчины, прямо руками оторвал от буханки краюху, жадно, не

прожевывая, глотал куски, а секретарь райкома Белоненко ровным, даже слегка казенным

голосом, как это часто бывало на заседаниях райкома, докладывал о том, что Калинов в данный

момент погрузился в сплошной мрак, лишен телефона и другой связи, без электроосвещения, без

тепла и надежды, опустевший и тихий, хотя его, кроме мобилизованных и эвакуированных, никто

не оставлял, — напуганный неизвестностью люд затаился, замер.

Качуренко слушал или не слушал, глаз не поднимал, ни на кого не смотрел, и неизвестно

было, знает обо всем либо ошеломлен так, что не находит слов.

Насытился скоро, недоеденные куски хлеба и мяса небрежно бросил на запачканное

зеленое сукно, то самое, которым он когда-то так дорожил и которое требовал от уборщиц

вытирать разведенным нашатырем, жадно выпил воды, ребром ладони вытер шершавые от ветра

губы.

— Все? — переспросил хрипловато, хотя и видел, что здесь все.

Секретарь райкома уже хотел было сказать слово, но его опередил придирчивый и

нетерпеливый заготовитель Жежеря:

— Может быть, нам объяснили бы наконец обстановку и наше положение, а, хлопцы?

Качуренко властно поднял руку. Это был жест сурового учителя, успокаивающего

расшалившихся учеников.

— Спокойно, товарищи! Объяснять обстановку нет необходимости.

— Но ведь смолкло же… И самолеты притихли… — робко произнес судья.

— Положение наше, товарищи, прояснилось до конца, — не приняв во внимание слова

Комара, продолжал Качуренко. Помолчав минуту, незаметно подтянулся, встал «смирно» и

сказал тоном приказа: — Слушай мою команду. Смирно!

И все, кто как умел, встали смирно.

— Слушать первый боевой приказ: согласно решению бюро райкома и обкома партии наш

партизанский отряд объявляю действующим.

Теперь уже кто не умел или забыл, как надо стоять в боевом строю, невольно встал по

стойке «смирно» и замер на месте.

— Командовать отрядом поручено мне. Комиссаром назначен товарищ Белоненко. С этой

минуты мы боевая единица. Вопросы есть?

Вопросов не было. Присутствующие к этому были давно готовы, ведь все они добровольно

согласились остаться во вражеском тылу. Единственное, что их до этого времени расслабляло, —

надежда на то, что вражеская нога не достигнет Калинова. Все сомнения, все тайные надежды

теперь развеялись как предутренний сон. Спрашивать было не о чем.

— Тогда вольно! — совсем не по-военному приказал командир, но партизаны, ошарашенные

неожиданностью, еще какое-то время безмолвствовали. — Собирайтесь и — по коням!

Засуетились, заговорили, закашляли, затопали, укладывая котомки и сумки, звякали

оружием, кто-то кого-то упрекал, кто-то сердился, не сразу и заметили, что в комнате появился

посторонний человек.

— Ванько! — прозвенел девичий голос, но поскольку он был похож на голос Зиночки

Белокор, то и подумал каждый, что именно она зовет комсомольского секретаря.

— Товарищ Ткачик!

Однако Зиночка была рядом с Ваньком, а голос доносился от двери, прокурор Голова

первый увидел постороннего человека и обратил на это внимание Ткачика. Ванько, не медля,

пробрался к выходу и встретился глазами с соседской ветреной девчонкой Килиной, известной

под многозначительным псевдонимом Кармен.

— Иванко, — прошептала она печально, — скорее в больницу…

— Что случилось? — встрепенулся и побледнел Ткачик.

— Мать, — Килина судорожно глотнула слюну.

— Ей хуже?

— Она… она…

И исчезла за дверью.

Ткачик машинально поднял дрожащую руку, пригладил непокорные волосы. Подступил к

Качуренко, залепетал:

— Там… Мать… в больнице… Медсестра зовет…

Качуренко задумчиво смотрел на хлопца. В поселке были ошеломлены расстрелом

калиновчан с самолета. Несколько раненых уже умерли. Теперь подошла очередь и матери

Ткачика…

— Что ж… беги. Я пока еще буду здесь, утром встретимся.

Ткачик молча схватил винтовку и выбежал из комнаты.

Вскоре комната опустела. Сквозь раскрытое окно было слышно, как спорили,

переговаривались возле полуторки новоявленные партизаны, далекий гром откликался уже не с

запада, а с востока.

Белоненко и Качуренко остались в комнате вдвоем. Понимающе посмотрели друг другу в

глаза, вздохнули.

— У меня, Роман, здесь еще дела, а ты веди хлопцев…

— Может, не стоит оставаться? — блеснул стеклышками очков Белоненко. — Толком

обстановку не знаем — где враг, где наши?

— Думаю, день-два в нашем распоряжении еще есть, — высказал предположение

Качуренко, — но ждать не будем. Выведем отряд в лес.

— Подумай, Гаврилович, время опасное…

— Волков бояться… Мне и в самом деле нужно еще кое с кем поговорить, успокоить людей.

На базу, Роман Яремович, не спешите. Остановитесь лучше у Гаврила, у него сторожка

просторная, и люди они надежные. Гаврило укажет, где можно стать лагерем. Кроме того, завтра