воинственным движением девушки.
То, с какой целью Ганс схватил за руку Спартака, так и осталось невыясненным.
Выступал общественный обвинитель, Исидор Зотович Голова.
За время пребывания в лесу этот крепкий человек, давно не бритый, закоптившийся у
партизанского костра, потерял свою былую импозантность и только издали напоминал грозу
нарушителей в Калиновском районе.
Он нервно-порывистым движением забросил назад седеющие волосы, суровым и
придирчивым взглядом осмотрел присутствующих.
— Уважаемые члены трибунала! Уважаемые товарищи!
Голос у Головы был глубокий, басовитый. Когда прокурор выступал на заседаниях
народного суда в мирные дни, когда провозглашал первую фразу обвинения, в зале все невольно
затихали, а стекла окон от этого голоса даже звенели.
И теперь все затаили дыхание, даже подсудимый, не понимавший ни слова.
— Настало грозное время, пришло тяжелое горе на нашу землю, и народный суд вынужден,
встав на защиту Родины и советского образа жизни, нашего социалистического строя, принять на
себя особые обязанности. Это будет суд не просто над антиобщественными и антинародными
поступками, враждебными человеку и человечеству, это будет осуждение и наказание тех, кто
нарушил мир на земле.
Рассмотрев факт нападения рядового Ганса Рандольфа на советских граждан с целью
завоевать их, после чего они должны были превратиться в рабов или пройти сквозь жестокие
пытки и погибнуть, обвинитель подошел к выводу, что обвиняемый Рандольф, солдат армии
Гитлера, совершил тягчайшее преступление перед человечеством и должен понести суровое
наказание…
Защищал Ганса Рандольфа калиновский учитель Юлий Лан.
Защищать было трудно, наверное, здесь и опытнейшему адвокату пришлось бы нелегко, а
что уж говорить про учителя Лана, который вообще впервые в жизни выступал в такой роли.
— Какие аргументы можно привести в защиту подсудимого? Есть вещи, которые защите не
подлежат, да и не стоит их защищать… — взволнованно заговорил Лан. — Фашизм — это
проклятие, это беда человеческая, порожденная мировым капиталом. Рабство в таких масштабах,
к которым стремится Гитлер, уже существовало на планете. В свое время Римская империя
покорила было почти всю Европу, проникла в Африку, рвалась к славянским землям… Но
развалилась могучая империя, державшаяся на крови и горе народов. История, казалось бы,
должна стать поучительным уроком… Не стала… Рабство — пережитый человечеством
исторический этап, и его никому и никогда не вернуть. Поэтому все человечество сегодня
осуждает фашизм. Он обречен, он будет уничтожен. Но досадно, что миллионы немцев,
ослепленных бреднями Гитлера о всемирном господстве немецкой расы, поддались на его
авантюризм, восприняли захватническую войну как жизненную необходимость… Однако при
рассмотрении обвинения отдельных участников разбойничьего нападения надо исходить из
конкретных обстоятельств… Надо принять во внимание рабочее происхождение Рандольфа, юный
возраст и полную политическую слепоту. Считаю, что трибунал должен проявить к нему
гуманное отношение, протянуть ему руку интернациональной солидарности и попытаться
перевоспитать…
— Правильно! — отозвалась Зиночка. Белокор.
Спартак долго подбирал слова, и наконец Ганс понял, чего от него требуют.
— Партизан? Их — партизан? — переспросил, ткнув себя пальцем в грудь.
— Я, я! — обрадовался Спартак.
Ганс Рандольф слышал о партизанах, ефрейтор Кальт вдалбливал своим подчиненным, что
именно партизаны и есть самые большие враги немецких солдат.
— Партизан шлехт, партизан — пуф-пуф… — не задумываясь, ответил Ганс Рандольф.
— Все понятно, — констатировал председатель трибунала.
— Фашистяка проклятый! — прошипел Зорик. — Такого надо к стенке…
Был объявлен перерыв, и трибунал уединился за густым кустом орешника. Совещание было
недолгим, несколько минут спустя трибунал в полном составе занял свое место на бревне. Клим
Степанович Комар бесцветным голосом объявил приговор: волей народа, борющегося против
захватчиков, фашистский захватчик немецкий солдат Ганс Рандольф приговорен к расстрелу…
XXII
Андрей Гаврилович так и не узнал, почему Лысак перекрестился в Рысака, так как в ту
минуту, когда услышал это странное и неожиданное признание от бывшего водителя, в комнату
внес свое сытое тело комендант, разморенный после обеда. Кратко бросил что-то переводчику, и
тот сразу же залопотал, как догадался Качуренко, докладывал об итогах разговора.
На лице коменданта проступила черная тень, наконец он, ни на кого не взглянув, брезгливо
тряхнул рукой: «Век!» И в тот же миг Хаптур дернул Качуренко за рукав, круто повернул его
лицом к двери: «Прочь!»
Качуренко снова отправили в подземелье. Как обошлись с Павлом, он не знал.
Павло еще некоторое время оставался в кабинете.
— Пойдем-ка, уважаемый Рысак, — обратился к нему Хаптур. И уже по дороге сказал: —
Сердится комендант. Удивляется упрямству Качуренко. Не сегодня завтра прибудет офицер по
безопасности на оккупированных территориях, тот нянчиться не станет… Тот свое дело знает…
Павло поселили в самой маленькой из райисполкомовских комнат. Раньше в ней сидела
девушка, работа у нее была нетрудная, но очень однообразная: старыми ножницами разрезала
конверты, вынимала из них напечатанные и написанные письма, ставила на них номер,
регистрировала, а затем вручала сотрудникам. Теперь в комнате стояла простая металлическая
кровать, на которой, растянувшись на жестком матрасе, вынужден был ютиться бывший
исполкомовский водитель.
— Вас, уважаемый Рысак, пока никто не должен видеть, вы строго засекречены, ферштейн?
Павло отсыпался, питался объедками из комендантской кухни. Он чувствовал себя
неспокойно. Скребло острыми когтями по сердцу — кто знает, чем это все кончится. Поиграют-
поиграют, как кошка с мышкой, выудят из него все, что следует выудить, а потом…
— Для вас, пан Рысак, есть хорошая новость, — дружески подмигнул Хаптур. — Комендант
намеревается назначить вас начальником украинской вспомогательной полиции, — как
праздничный подарок, преподнес Павлу, когда они оказались в зарешеченной комнате. — Это
вам не шутки! Крепнет украинская государственность, становится на ноги. Так что с вас
причитается…
Обед уже ждал на столике, на том самом, где еще недавно лежали ножницы и кучи писем.
Бутыль самогона стояла под столом.
Похоже было, Павло не очень-то обрадовался этому известию, сделал вид, что не понял, о
чем речь. Но бутыль достал, наполнил стаканы, один придвинул переводчику, второй крепко
зажал в кулаке.
— За что выпьем, пан Хаптур?
— За ваше будущее, пан начальник районной полиции.
Закусывать Хаптур не стал, сказал, что его тоже ждет обед, козырнул, щелкнул каблуками,
вышел.
Павло прислушался: замыкает дверь или не замыкает? Он проживал здесь почти двое суток,
но так и не понял — под замком живет или нет? Боялся открыть дверь, боялся выглянуть в
коридор.
Павло Лысак… Павло Рысак… Кто же он на самом деле?
Нет, нет, он не собирается снова становиться Рысаком. На протяжении долгих лет он
напрочь забыл о том, что носил в детстве эту лошадиную фамилию. Не хотел о ней вспоминать,
так же как и о своем несчастном детстве. Иногда, правда, вспоминал прошедшее, но уже не
верил в его реальность, казалось парню, что все это ему то ли приснилось, то ли вычитал в
какой-то страшной книге.
Ему исполнилось десять, когда внезапно остался круглым сиротой. Его родители проживали
на хуторе, были зажиточны, всего у них было вдоволь. Мало того, что отец был крепким
куркулем, еще и барышничал, знался с ворами, сам не обходил чужого и краденое умел
