— Но ведь мы в лесу…
— В лесу…
Они замолчали. Прислушивались то ли к тайному голосу лесному, то ли к стуку собственных
сердец, а может быть, к собственным мыслям? Тем временем разгулялся день, уже и уха у
Евдокии Руслановны вскипела, а они сидели на забытом трухлявом бревне под защитой густого
навеса буковых ветвей, вели тихий, задушевный разговор.
— Ну что им здесь нужно? — расспрашивал Витрогон. — Что?
— Да уж известно что…
— Землю нашу взять? Души из нас вытрясти?
— Долго трясти придется. На нашу землю уже зарились…
— Лишь бы воевать… Звериная природа капитала…
— Юлий Цезарь правильно говорит: сколько свет стоит — войны и войны…
— Ну, а было же время на земле, когда, может быть, и не воевали… — Кобозев какую-то
минутку раздумывал, взвешивал. — Хотя вряд ли. Вот таких, может быть, и не было, а мелкие
были. То за охотничьи угодья, то за пастбища…
— За баб еще бились крепко. В музее такую картину видел: она стоит, ждет, а они,
бородатые, сцепились, норовят друг другу голову проломить…
— Ну, за женщин, бывает, что и сейчас, но это уже не война. Это обычное хулиганство по
статье…
— Ну-ка цыц…
Витрогон сразу же из мечтательного философа превратился в бородатого разведчика,
который вынюхивал врага, насторожил уши, широко раскрыл глаза.
— Что там?
— Да цыц же!
Настороженно прислушивались. Витрогон прижался ухом к земле.
— Гудит! — сообщил он.
Теперь уже и Кобозев слышал: работал мотор, глухо, отдаленно, но работал.
— Может, самолет?
— Посмотри в небо.
Плыли не высоко и не низко облака, несущие дождь. В самом деле, погода нелетная, по…
— Может быть, где-то за облаками?..
— Черт их знает… Но гудит же!
— Может, Качуренко раздобыл машину?
— Где же он ее возьмет?
— Разве что у военных выцыганил. Бывает…
— Или же сломанную какую бросили, а Лысак — он мастер…
— Ну, Лысак… Золотые у парня руки…
— Вот, скажи, беспризорный, по сути, босяк, а если он человек, то свое покажет…
— Качуренко и не таких выводил в люди…
Мотор мощно взревел, видимо преодолевая неожиданную преграду, и разведчики невольно
вскочили на ноги. Совсем близко буксовала машина, кажется, за ближайшим поворотом.
— А я что говорил? — смеялся глазами Витрогон. — Качуренко не растеряется.
Кобозев ничего не ответил, насупил брови, прислушался:
— Не нравится мне этот мотор… Не по-нашему урчит…
Витрогон прислушался и тоже забеспокоился: в самом деле, чужим голосом ревет мотор. В
наших полуторках он поет, военные тягачи — те просто убаюкивают тебя, а это такое, черт его
знает что, гу-гу-гу… То взревет, то смолкнет, то взревет…
Разведчики встревоженно переглянулись, не сговариваясь, пригнувшись, маскируясь в
густом орешнике, направились на загадочный рев.
Чужая машина, приземистая, похожая на гигантскую черепаху, выезжала из-за холма,
взвизгивала тормозами, урчала мотором, за ней шла другая. Разведчики, еще ни разу не видев
этих уродов, сразу определили: немцы!
Поползли по-пластунски, отступили в глубь леса, замаскировались за стволами деревьев.
Если дикая коза не сразу их заметила, не заметят и эти…
За ревом моторов не слышно громкого биения собственных сердец…
Не докатившись до неподвижной полуторки, зеленая машина-великан остановилась,
приглушила мотор. К передней машине приближалась еще одна, а там и третья подавала голос.
Из кузова высыпали солдаты, побежали к беспомощной полуторке. Среди их одинаковых
зеленых фигур болталась одна невыразительная — в штатском. Послышался смех, чужой
незнакомый говор, выкрики. Полуторка хоть и была малогабаритным транспортом, но все равно
преградила дорогу, мешала движению. Не поддалась солдатским рукам, а может, грязь держала
ее крепко. Отошли зеленые фигуры от мертвой полуторки, разговаривая о чем-то своем, встали в
стороне. К первой машине подкатили еще два автофургона. Первый медленно набирал ход, затем
разогнался и разъяренным быком ткнул полуторку. Та повалилась набок, перевернулась…
Солдаты снова весело заговорили, высовывали головы из-под брезентового навеса. Кобозев
уже брал на мушку кого-то из них, но выстрелить не решился. Может быть, потому, что Витрогон
неодобрительно покачал головой.
Машины объехали полуторку, на ходу сыпанули по ней из автоматов, бросили гранату, и
машина запылала, выбросила в хмурое небо шлейф черного дыма.
Машины поползли в глубь леса, а разведчики, спотыкаясь, запыхавшись, бежали к лесной
сторожке. Только тогда, когда у обоих уже совсем не хватило дыхания, на минуту остановились,
и Кобозев отрывисто, с волнением спросил:
— Ты ничего особенного, Савва, не заметил?
— Все то же, что и ты. А что?
— Да так… Показалось мне, будто один…
— Бегал какой-то… Но…
— Что-то он… не понравился мне…
— Чем же он должен был понравиться?
— На Лысака смахивает вроде бы или, может быть, померещилось…
— Ты скажешь!.. Такое расстояние… И потом… они и Лысак…
— Ну, конечно… Расстояние… в лесу…
Когда они вернулись к лесной сторожке, прежде всего увидели кипящий казан. В нем уже
сварилась партизанская уха. Сами же партизаны, усиленные добровольцами Гаврилом и
Приськой, занимали круговую оборону вблизи сторожки, сразу же за огородом.
Разведчики не успели и слова сказать в ответ на молчаливый вопрос комиссара, как в
лесных чащах вспыхнула перестрелка. В осеннем лесу отдавался эхом перестук пулеметов,
трещали автоматы, раздавались глухие взрывы гранат.
— Возле наших баз, — высказал предположение Витрогон.
— А что, если там Качуренко? — округлил глаза Зорик.
Ему никто не ответил. Все молча вслушивались в эту ужасную увертюру.
XI
В этот день над Калиновом поплыли паутинки бабьего лета. Заиграло солнце. В садах
дозревали яблони и груши, розовели сливы, цвели сальвии и георгины, запоздалые розы
выбрасывали то тут, то там свои бутоны.
Но это уже был не тот Калинов, не прежний, с живой доброй душой.
На рассвете в поселке переменилась власть. Законный, избранный народным голосованием
председатель был заточен в подвал райисполкома именно в то время, когда его рабочее место в
кабине осваивал новый шеф, прибывший вместе с воинской частью.
Шеф, который вскоре станет известен под именем Цвибль, брезгливо морщился, водил
указательным пальцем по столу Качуренко и осматривал комнату. Помощники безошибочно
читали на лице шефа его желания и набрасывались на каждый предмет: тщательно
дезинфицировали его пахучей жидкостью.
Комнаты райисполкома подметались, дезинфицировались, обставлялись мебелью, их
занимали чины управления.
Громко стуча сапожищами с металлическими подковами, по кирпичным тротуарам главной
улицы шла группа солдат, один держал под мышкой папку с листовками, другой — банку с
клеем, а третий швабру — стирали все вчерашние объявления, вместо них вывешивали заранее
напечатанные, наверное, в самом Берлине приказы новой власти.
Постепенно стал подавать признаки жизни притаившийся поселок. То в одном окне, то в
другом мелькнули испуганные лица, затем и двери отворились то тут, то там, чьи-то головы
робко высунулись наружу.
Вскоре вездесущие старухи, а потом и старики вышли за ворота в ближайшую разведку,
смотрели во все стороны, замечая все. Вскоре уже по одному, а то и по двое стояли возле новых
объявлений, вычитывая слова, обдающие холодом:
«Предлагается в течение 24 часов сдать имеющееся в наличии как огнестрельное, так и
холодное оружие всех марок и калибров, включая и охотничье… За невыполнение этого приказа
виновные будут Р А С С Т Р Е Л Я Н Ы».
«Предлагается немедленно сдать немецкой власти все радиоприемники, фотоаппараты,
