– Как же он там шумит, этот ваш Моржов?

– Радио включает в неположенные часы. Прямо никакого спасения нет!

– А вы говорили ему, что так делать нельзя?

– Говорили, да он ничего слушать не хочет. Говорит: мне так удобнее!

– «Удобнее»! – с горькой усмешкой сказал управдом. – Сегодня ему удобнее шуметь на всю квартиру, не считаясь с людьми, а завтра станет удобнее взять чужую вещь или обокрасть ювелирный магазин. С этого «удобнее» всё зло и начинается. Вы не смейтесь, – сказал он, заметив на лице секретарши улыбку.

– Я не смеюсь, – ответила секретарша. – Я как раз уверена, что всё нехорошее начинается с неуважения к людям, от невнимания к ним, от недостатка чуткости.

– Ну хорошо, – сказал управдом, обращаясь к Виталию Сергеевичу. – Я зайду к этому вашему Моржову, поговорю с ним.

В тот же вечер он на самом деле зашёл к Моржову. Поздоровавшись с хозяином и покосившись на стоявший в углу комнаты на небольшом столике репродуктор, из которого вырывались бодрые звуки марша, управдом стащил с головы шапку и приветливо сказал:

– Ну как устроились, Геннадий Варсонофьевич? Поздравляю вас с новосельем!

– Спасибо, устроился хорошо, – пробасил Моржов, улыбаясь во весь рот и разглаживая рукой усы, отчего его глаза приняли какое-то хитроватое выражение.

– Что ж, я вижу, что хорошо, – ответил управдом, оглядываясь по сторонам.

– Что вы сказали? – спросил, не расслышав, Моржов.

– Вижу, что хорошо! – закричал управдом, стараясь заглушить радио.

– А-а, – понимающе протянул Моржов и прокричал в ответ: – Садитесь, будьте как дома!

Управдом присел на диван, положил на колени портфель и шапку и, снова покосившись на репродуктор, спросил:

– Что это, Геннадий Варсонофьевич, радио у вас всегда так громко играет?

– Что? – опять не расслышал Моржов.

– Радио, говорю, всегда так громко играет?! – закричал управдом изо всех сил.

– Всегда! – закричал Моржов. – То есть нет, нет, не всегда! – замахал он руками. – Иногда только!

– Так нельзя ли выключить на минутку?

– Что? – Моржов приложил к уху руку, чтобы лучше слышать.

– Вы-клю-чить на ми-нут-ку! – закричал управдом прямо ему в ухо.

– Ах, выключить! – улыбнулся Геннадий Варсонофьевич. – Зачем же его выключать? Можно сделать потише.

Он отрегулировал громкоговоритель, и музыка стала тише.

– Ну вот, – облегчённо вздохнул управдом, – а то ведь даже себя не слышишь!

– Как вы сказали? Себя не слышишь? Хах-ха-а!

Моржов захохотал так громко, что в соседней комнате заплакал от испуга ребёнок, а управдом от неожиданности вздрогнул и даже забыл на минуту, зачем пришёл. Постепенно он, однако, опомнился и сказал:

– Мне тут, голубчик, соседи жаловались, что вы включаете радио в неположенные часы.

– А разве нельзя?

– Почему же нельзя, голубчик? Можно! Но зачем же так громко?

– Так я же не громко.

– Где же не громко! – возразил управдом. – Вот я к вам из домоуправления шёл, так, поверите ли, на улице слышно.

– Что вы говорите? – удивился Моржов. – На улице слышно? А-хах-ха!

Он схватился руками за живот и захохотал так, что управдом от испуга оторопел и уронил на пол портфель и шапку.

– Ну, не буду, дорогой, больше не буду, – сказал Геннадий Варсонофьевич, бросаясь поднимать с пола портфель и шапку. – Буду теперь играть потихонечку.

Он сунул в руки ошалевшему управдому портфель, нахлобучил ему на голову шапку и выпроводил его из комнаты.

– Теперь всё хорошо будет, – сказал он, открывая перед управдомом входную дверь и слегка подталкивая его в спину. – Так вы говорите – на улице слышно? А-хах-ха-а!

Моржов заржал с такой силой, что у бедного управдома потемнело в глазах, и он стал спускаться по лестнице, спотыкаясь на каждой ступеньке и хватаясь руками за стены.

Как только управдом ушёл, Моржов снова повернул регулятор громкости, и музыка опять загремела в полную силу.

На другой день Виталий Сергеевич опять было побежал жаловаться управдому, но тот сказал:

– Делайте что хотите, но я больше не пойду разговаривать с этим вашим Моржом. Уж очень нехорошо он смеётся. У меня до сих пор мурашки по спине ходят, как только я вспомню этот его дьявольский смех. Видать, этого Моржова не учили в детстве родители, что нужно уважительно относиться к людям, а теперь его перевоспитать трудно.

Вот когда пожалели соседки, что посоветовали бывшему жильцу Прохору Семёновичу обменять свою комнату! Если бы у них остался жить этот безобидный больной старичок, они бы и горя не знали. Убедившись, что теперь уже всё равно ничего поделать нельзя, они кончили тем, что поссорились с Геннадием Варсонофьевичем и перестали с ним разговаривать.

Однако на этом деле пострадали не только соседи, но и наш воробей, который на чердаке жил. Услышав впервые звуки громкоговорителя, Золотой Петушок даже не огорчился.

– Ну и что ж тут такого? – сказал рассудительно он. – Всё равно Наденька начинает играть спозаранку, а немного больше музыки или немного меньше, какая разница!

Он не учёл в первый момент, что Наденька иногда болела и нет-нет да и давала отдых его бедным, многострадальным ушам. Геннадий же Варсонофьевич Моржов был, как уже сказано, мужчина богатырского телосложения и никогда ничем не болел, разве что кашлем. Как только наш Золотой Петушок убедился, что перерывов в утренней работе радиорепродуктора не предвидится, он принялся страшно возмущаться и хотел даже заявление в домоуправление написать, да так и не собрался, потому что вскорости заболел.

Да, да, заболел! И болезнь к нему привязалась какая-то странная, такая, что даже не поймёшь, что за болезнь – не то кашлять хочется, не то чихать, грудь как-то теснит и ничего делать не хочется: не хочется спать, не хочется есть, ни о чём думать не хочется, летать тоже не хочется, потому что крылышками махать лень. Со временем он даже отвык разыскивать для себя еду, а только смотрел: куда остальные воробьи летят, туда и он. Так только и не погиб с голоду.

Весной, когда засияло на небе солнышко, Золотой Петушок было встрепенулся и приободрился. Какое-то радостное чувство, которого он давно уже не испытывал, заиграло в его груди, и он подумал, что жить всё-таки хорошо, несмотря ни на что. Он вспомнил, что пора уже строить гнёздышко, чтобы вывести маленьких птенчиков, как обычно делали все воробьи весной. Вся болезнь как бы соскочила с него, и он почувствовал себя по-прежнему бодрым, здоровым, сильным.

Облюбовав для своего гнезда уютное местечко в застрехе, Золотой Петушок с радостной песней полетел за строительным материалом, то есть за различными прутиками, соломинками, пёрышками, пушинками, из которых воробьи любят сооружать свои гнёзда. И сразу ему посчастливилось. Где-то среди двора он подхватил большой комок мягкой, пушистой, белой, как весеннее облачко, ваты и, взвившись кверху, потащил её к своему гнезду, но коварный весенний ветер выхватил вату прямо из его клюва.

Не успел Золотой Петушок сообразить, что, собственно говоря, произошло, как из-под карниза дома выпорхнул другой воробей, подхватил на лету комок ваты и улетел с ним.

Золотой Петушок был так расстроен своей неудачей, что не полетел за новым строительным материалом, а спрятался у себя в застрехе и от огорчения даже на белый свет не хотел смотреть. Досада душила его с такой страшной силой, что стало трудно дышать.

«Это что же творится такое? – думал Золотой Петушок. – Уже прямо изо рта строительный материал выхватывают! Где же справедливость на свете?»

В этот день он уже не вылезал из-под крыши, не ел ничего, не пил и почувствовал такую слабость, что глазки его сами собой закрывались, а головка свешивалась набок.

Бедный воробей даже не подозревал, что уже давно тяжело болеет, и если бы не прослушал случайно в тот же вечер по радио лекцию одного учёного профессора, то так бы, наверно, и не выздоровел никогда.