Я смотрю на Пончика и понимаю, что ему не очень хочется бить малой саперной лопатой немцев по головам.

- Внимание! Воздух!-понеслось вдоль окопа.

На нас идут «юнкерсы». Никто не дает команды. Стреляем по ним сами. Надо найти упреждение и бить чуть вперед. Главное - не дергать спуск. Нажимать плавно и неторопливо…

В бой вступают наши пулеметы.

- Женька,- кричу я,- где ты?

И опять прямо на окоп идет «юнкере». Я стреляю ему в лоб. Кажется, летчик смеется. Вижу - пограничник запустил в него лопаткой, а потом охнула, перевернулась земля.

- Женька! Сейчас тихо-тихо.

- Пей,- говорит Женька и стучит фляжкой по моим зубам.

- Ну, пей же,- просит Женька и тянется к винтовке,- немцы пошли, Алешка.

Окоп наполнился частой беспорядочной стрельбой.

И опять с нами Григорий Иванович. Через меня шагает, кричит:

- Приготовиться к контратаке! Примкнуть штыки! Дозарядить магазины!

- За нашу Советскую Родину! - кажется, это голос комбата.- Вперед, товарищи, ура!

- Ты лежи,- кричит мне в ухо Женька,- я скоро вернусь.

Женька хватает гранату, карабкается на бруствер окопа, из-под его сапог на меня сыплется земля. Я закрываю глаза. Опять заложило уши. Тошнит.

…Кто- то трясет меня за плечи. Близко-близко лицо Женьки.

- Живой,- смеется он.- Здорово тебя оглушило!

Над головой черное небо. Идет дождь. Когда же пришла ночь? Ведь был день, было солнце.

- Как атака? - вспоминаю я.

Женька долго молчит, потом пододвигает свою каску.

- Потрогай, что в ней.

На ощупь - патроны. Их много, но только они очень легкие.

- Медальоны! - с испугом отдернул я руку.

- Сейчас собирали,- глухо говорит Женька.- Григорий Иванович с нами ползал.

Женька отвернулся, уткнул голову в колени и молчит. Мне кажется, что он плачет.

- Давай, Алешка, держаться друг за друга,- не поднимая головы, говорит Женька.- Меня ранят - ты перевяжешь, тебя - я перевяжу. А если что… так мы живем в одном доме…

Я обнимаю его. Нет, он не плачет, а просто мелко дрожит. Наверное, от дождя.

На дне окопа уже большие лужи. Мы сидим на корточках. Я караулю, а Женька под шинелью тихонько курит. Григория Ивановича вызвали к комбату, а пограничник сам незаметно потягивает из рукава.

Дождь все сильнее и сильнее. Мы уже не сидим на корточках, а стоим в рост. Немцы беспрерывно пускают ракеты. Две из них попали к нам в окоп и, страшно шипя, еще долго освещают нас липким зеленым светом.

Вода уже проникает за голенища сапог. Мы не двигаем ся. Григория Ивановича все нет и нет. Пончик жмется ко мне, бормочет:

- А если выше нальет? Что тогда? Наверх выползать? Я не знаю, что ответить. Одна надежда, что дождь скоро

перестанет.

- Я тебе вылезу,- хрипит пограничник,- вот смотри, парень…

Он надевает на штык фуражку и чуть приподнимает винтовку над окопом. Сейчас же веер из трассирующих пуль замахал над нашими головами.

- Сволочи, козырек разбили,- почему-то с удовлетворением говорит пограничник, осматривая фуражку.

Справа вдоль окопа громко хлюпает вода. Кто-то большой пробирается к нам.

- Живы? - спрашивает этот большой голосом Григория Ивановича.

- Живы,- отвечаем мы.

- Ну, что там у комбата? - спрашивает пограничник.

- Да ничего,- смеется Григорий Иванович.- Двоих-троих убьем и обедать пойдем.

Кажется, и дождь слабее стучит по каске и теплее стало.

- Женя, ты что молчишь? - спрашивает политрук.

- Живот пучит,- кряхтит Женька,- а вылезти нельзя.

- Давай прямо здесь.

- Неловко как-то,- мнется Женька.

- А ты на лопатку, - деловито предлагает Григорий Иванович, - а потом зашвырни подальше в сторону немцев.

Мы отвернулись. Женька в точности выполнил инструкцию.

Хотя мне и показалось, что дождь по каске стучит реже, но вода уже поднялась выше колен. Я перекладываю из карманов брюк патроны и хлеб за пазуху. Мы все молчим. От холода нас трясет.

Изредка вполголоса в сердцах ругается пограничник.

- Сволочи, как котят утопят. Эх бы врукопашную!

- Алеша,- задумчиво спрашивает Григорий Иванович,- а тебе драться приходилось?

- Угу,- говорю я,- в детстве.

- Из-за девчонок?

- Да как вам сказать…

Дождь все стучит и стучит по каске. Все глуше и, кажется, дальше голос Григория Ивановича. А потом он и вовсе пропал. Только дождь и дождь.

Почему- то подумалось, что сейчас дождь поливает московский асфальт, моет затемненный Арбат, Плющиху, наш двор и любимую всеми мальчишками скамейку, где увеличительным стеклом выжжены слова: «Алеша + Лариса = любовь».

Всего четыре года назад…

У нас во дворе все чем-нибудь увлекаются. Одни собирают марки, другие - спичечные коробки, а очкастый Лева Гоц - книги. Один я ничего не собираю. И хорошо: забот меньше. А вот с завтрашнего дня как раз очень хочется жить без забот.

Дело в том, что уже сегодня можно зафутболить все учебники и до первого сентября - свобода. Что с этой свободой делать - я еще толком и сам не знаю.

Когда мы шли из школы, Лариса спросила очень обидно, просто так, безразлично:

- Ты куда на лето?

- Никуда. В Москве буду.

Мы помолчали, а потом я с надеждой сказал:

- В Москве летом очень хорошо. Народу мало. Все уезжают…

Я говорю, а она молчит. Портфельчик коленками стукает и молчит. Решаюсь:

- А ты куда на лето?

- Не знаю. Как папа…

У парадного постояли. Она разглядывает свои белые тапочки, потом говорит:

- Ты бы хоть за лето дневник вел.

- Какой?

- Ну такой, куда все записывают.

- А чего записывать?

Она пошевелила пальцами, взяла за локти. Сама взяла. Прямо руками. И ее лицо близко-близко. Так еще никогда не было. На нем все-все видно. Даже чернильное пятнышко у виска.

- Так чего же записывать? - куда-то, словно в вату, говорю я.

Она опять разглядывает тапочки:

- Ну, разные случаи из твоей жизни. Знаешь, все великие люди вели дневники.

Сказала и побежала по темной лестнице, мелькая тапочками.

Интересно, нарочно она про великих людей или всерьез? Надо же!

Дома утащил у сестры Нонки толстую тетрадь и решил вести дневник…

Сейчас пойду во двор и посмотрю, чего записывать.

Интересно все получается! Вот сидишь дома в четырех стенах и ничего не видишь. А стоит только открыть дверь на улицу, и сколько всего видно! Это хорошо, что люди придумали двери и каждый день их открывают. Ну, это я увлекся. Открываю. Пошел.

Вот и наш двор. Сидят на скамейке мальчишки и ловят солнце в увеличительные стекла. Только один Лева Гоц читает. У него мать библиотекарша, потому он всегда читает, хотя через его увеличительные очки можно здорово прожигать.

Сидят ребята на скамейке и даже не болтают ногами. Нельзя пошевелиться. Нужны терпение и твердая рука.

Там, где под стеклом получается яркая точка, вьется голубая змейка дыма.

Вот одна лениво танцует прямо на скамейке и всем рассказывает: «Алеша+Лариса = любовь».

- Гадина ты,- говорю я в затылок Сережке Бахиле, но дать по шее не решаюсь. Он первый силач во дворе.

Сережка, не оборачиваясь, задумчиво говорит:

- А разве не правда?

И все так же танцует под его стеклом сплетница - дымная струйка.

Потом он полюбовался своим трудом и увлеченно начал выжигать первую букву ругательного слова. Мы заинтересовались.

Рядом серьезно посапывает худенький Мишка Жаров. У него струйка дыма толстая, густая. Потому что Мишка нацелился стеклом в газету. Яркая точка солнца неумолимо съедает напечатанные строчки: «…ый успех художественного фильма «Чапаев». Вот уже третий год с экранов…»

Струйка дыма движется дальше, пожирает телеграмму из-за границы: «Секретарь комсомола Испании брошен в тюрьму…» Постоял задумчиво дымок и пошел дальше: «Уже недалек день, когда новая очередь московского метрополитена…»