с мужеством и правдою в груди,
честный перед том, что за спиною,
сильный перед тем, что впереди.
1955
* * *
Тревожьтесь обо мне
пристрастно и глубоко.
Не стойте в стороне,
когда мне одиноко.
В усердии пустом
на мелком не ловите.
За все мое потом
мое сейчас любите.
Когда я в чем спешу,
прошу вас -
не серчайте,
а если вам пишу,
на письма отвечайте.
Твердите, что пора,
всегдашним братским взглядов.
Желайте мне добра
и рядом и не рядом.
Надейтесь высоко
и сердцем и глазами...
Спасибо вам за то,
что будете друзьями.
1956
***
Я шатаюсь в толкучке столичной
над веселой апрельской водой,
возмутительно нелогичный,
непростительно молодой.
Занимаю трамваи с бою,
увлеченно кому-то лгу,
и бегу я сам за собою
и догнать себя не могу.
Удивляюсь
баржам бокастым,
самолетам,
стихам своим...
Наделили меня богатством.
Не сказали, что делать с ним.
1955
НА ВЕЛОСИПЕДЕ
Я бужу на заре
своего двухколесного друга,
Мать кричит из постели:
«На лестнице хоть не трезвонь!),
Я свожу его вниз.
По ступеням
он скачет
упруго.
Стукнуть шину ладонью —
и сразу подскочит ладонь!
Я небрежно сажусь —
вы посадки такой не видали!
Из ворот выезжаю
навстречу воскресному дню.
Я качу по асфальту.
Л весело жму на подали.
Я бесстрашно гоню,
и звоню.
и звоню
и звоню...
За Москвой петуха я пугаю,
кривого и куцего.
Белобрысому парню
я ниппель даю запасной.
Пью коричневый квас
в пропылившемся городе Кунцево,
привалившись спиною
к нагретой цистерне квасной.
Продавщица сдаст
мокрой мелочью сдачу.
Свое имя скрывает:
«Какие вы хитрые все,,,»
Улыбаясь; «Пока!»
Я к товарищу еду на дачу.
И опять я спешу,
и опять я шуршу по шоссе,
Он сидит, мой товарищ,
и мрачно строгает дубину
на траве,
зеленеющей у гаража,
Говорит мне:
«Мячи вот украли...
Обидно.,,»
и корит домработницу:
«Тоже мне страж... -
Хороша!»
Часто вижу вокруг
я усмешки и взгляды косые:
«Растолстел-то он как,
а какие завел башмаки!»
Помолчите-ка лучше.
Ход ит е,
худые,
босые, — ничего вы нс сможете, — руки у вас коротки.
Он-то мог...
Я гляжу на широкие, сильные плечи.
Он о чем-то нее думает,
даже в беседе со мной.
Очень трудно ему.
На войне было легче-.
Жить идет.
Юность кончилась вместе с войной.
Говорит он:
«Там душ.
Вот, держи —
утирайся».
Мы по рощице бродим,
ругаем стихи и кино,
А потом за столом,
на прохладной и тихой террасе,
рядом с ним и женою
тяну я сухое вино.
Вскоре я говорю;
«До свидания, Галя и Миша...»
Из ворот он выходит.
Жена прислонилась к плечу.
Почему-то я верю;
он сможет,
напишет...
Ну, а если не сможет, -
и знать я о том не хочу.
Я качу!
Не могу я с веселостью прущей расстаться.
Грузовые в пути
догоняю я махом одним.
Я за ними лечу
в разреженном пространстве,
На подъемах крутых
прицепляюсь я к ним.
Знаю сам, что опасно!
Люблю я рискованность!
Говорят мне,
гудя напряженно,
они;
«На подъеме поможем,
дадим тебе скорость,
пу, а дальше ужо,
как сумеешь, гони.»
Я гоню что есть мочи!
Я шутками лихо кидаюсь.
Только вы не глядите,
как шало я мчусь, —
эго так, для фасону,
я знаю, что плохо катаюсь.
Но когда-нибудь
я хорошо научусь.
Я слезаю в пути
у сторожки заброшенной, ветхой.
Я ломаю сирень в полумраке лесном,
и к рулю привязав се ивовой веткой,
я лечу
и букет раздвигаю лицом.
Возвращаюсь в Москву.
Не устал еще вовсе.
Зажигаю настольную,
верхнюю лампу гашу.
Ставлю в воду сирень.
Завожу я будильник на восемь,
и сажусь я за стол,
и вот эти стихи
я пишу...
1955
***
О институт,
спасибо, друг, тебе
за эту встречу
в этом сентябре.
Хожу по коридору твоему
и не скажу
ни слова никому.
Девчата наши
подошли к окну.
Глядят
на первокурсницу одну.
«Воображает,
Сморщила лицо!»
«И, — девочки, —
безвкусное кольцо!
«Бедняжка, —
некрасивая она.»
«Нот, ничего,
но слишком уж полна
Я улыбаюсь,
прислонясь к стене.
Им нс понять,
как ты красива мне.
Ко мне подходит девушка одна —
вот кто и вправду слишком у:к полна.
И под руку она меня борет,
и мне большое яблоко дает,
и говорит, что исхудал совсем...
А я молчу
и яблока не ем.
Я представляю,
как я подойду
здесь, в коридоре,
или там, в саду,
и яблоко мое
тебе отдам.
Скажу:
«Вот яблоко...
Возьмите...
Это вам...
Но я куда-то
по делам иду
и яблоко
в портфель к себе кладу.
Пропеллер вентилятора гудит.
В глубоком кресле
человек сидит
и говорит, что он сегодня сдал,
что этот зной ..
что дьявольски устал,
и что не ел с утра,
часов с восьми.,.
« — Вот яблоко, -
вздыхаю я -
Возьми...
А ночью я не сплю.
Я так лежу.
Закрыв глаза,
я, не дыша, гляжу.
Молчу,
большое что-то затая,
и тихо-тихо
улыбаюсь я...
1955
***
Проснуться было,
как присниться,
присниться самому себе
вот а этой самой же станице,
вот в этой самой же избе.
Припомнить —
время за грибами! —
тебя поднять,
растеребя,
твои глаза
открыть губами,
как вновь открыть
себе
тебя!
Мы жили месяц в той станице
среди садов и свиста птиц,
тропинок,
вьющихся в пшенице,
тугого скрипа половиц.
Для объяснений
слов подсобных
но надо в помощь было нам,
когда делили мы
подсолнух,
его
ломая
пополам.
И сложных нс было вопросов,
когда в предчувствии зари
Кубань вбегали,
где у плесов
щекочут ноги
пескари...
Нет, я не видел в том вначале
необъяснимой новизны,
что ты не где-нибудь ночами -
со мною рядом смотришь сны.
Уже считал законной данью,
твоей и собственной судьбой,
что утро каждое —
свиданье
ненарушимое
с тобой.
И чрезвычайно было лестно
себя порой заверить в том,
что все решительно известно
мне о характере твоем.
Но было, право,
дела мало
тебе до выкладок ума.
Ты вновь меня опровергала
вся —
непредвиденность сама!
Не ежедневным повтореньем
уже известного вполне —
ты приходила
удивленьем
и обновлением
ко мне.
Но пусть
в гудении полета
мы ссор еще не знали там,
уже вокруг ходило что-то,
уже примеривалось к нам...
1953 — 1955
***
Не разглядывать
в лупу
эту мелочь
и ту,
как по летнему лугу,
я по жизни иду.
Настежь ворот рубашки,
и в тревожных руках
все недоли —
ромашки
о семи лепестках.
Ветер сушит мне губы.
Я к ромашкам жесток.
Замирающе:
«Любит...»
говорит лепесток.
Люди,
