Войны с кем? Когда читаешь письма людей того времени (письма, а не их воспоминания: в воспоминаниях все приведено в необычайную логическую ясность), видишь ту же хаотическую картину, что наблюдается в Европе и сейчас. За год, за несколько месяцев до наступления всемирно–исторических событий самые выдающиеся люди (быть может, за исключением Наполеона) совершенно не знали, куда они идут и что ждет их: мир? война? с кем война? с кем союз? кто друг? кто враг?

В 1804 году стало определяться, что Россия будет воевать с «Буонапарте». Борьба с таким противником требовала союза с германскими странами, и в частности с Пруссией, военный престиж которой еще стоял высоко после побед Фридриха Великого. Если союз с ней был невозможен, следовало, казалось бы, добиваться ее нейтралитета. Между тем весь план Чарторийского строился на том, чтобы, двинув одну армию против Наполеона, другую сосредоточить на прусской границе. Предполагалось ультимативно потребовать от берлинского правительства пропуска этой второй армии через прусскую территорию. В случае весьма вероятного отказа, 110 тысяч русских войск должны были вторгнуться в Пруссию и разгромить ее. Наполеоном, очевидно, можно было заняться и потом. С точки зрения интересов России план был совершенно бессмысленный. Но если бы Пруссия в войне не участвовала, то отошедшие к ней польские земли так за ней бы и остались. В отсутствии лисьих черт у князя Чарторийского сомневаться не приходится. Его историческая роль в пору тех событий с особой силой поставила старую и тяжелую проблему двойного подданства, или, если угодно, двойного патриотизма.

Против Наполеона, в помощь австрийцам, была двинута 50–тысячная армия Кутузова, составлявшая приблизительно четвертую часть вооруженных сил России. Две другие русские армии численностью в 90 тысяч человек, под командованием Михельсона, предназначались официозно «для угрозы Пруссии», а на самом деле для войны с ней. Была, наконец, подготовлена еще четвертая десантная армия графа Толстого, которую отправили морем из Кронштадта в Штральзунд, чтобы ударить на Пруссию с севера. На пост верховного главнокомандующего намечался знаменитый генерал Моро, давно порвавший с революцией и бывший личным врагом Наполеона. Его предполагалось выписать для этой цели из Америки, где он тогда жил. Отыскали соответствующий прецедент: Петр Великий в свое время для войны со Швецией хотел нанять в Англии Мальборо.

Можно спорить, нужна ли была России война с Наполеоном, продолжавшаяся, с перерывами дружбы, около десяти лет, стоившая Москвы, сотен тысяч людей и не давшая ничего, кроме военной славы, которой и так после суворовских походов было вполне достаточно. Но уж война–то с Пруссией никому решительно в России, кроме Адама Чарторийского, нужна не была. Весьма странно было и распределение сил.

Наполеон считался величайшим военным гением. Франция в ту пору переживала период, который, будем надеяться, ждет и Россию. После кровавых революционных лет образовалась прочная и мощная власть во главе с очень умным человеком, обеспечившим стране человеческие условия жизни. По непонятным законам освободилась накапливавшаяся веками потенциальная энергия народа. Обозначались сказочные успехи страны во всех почти областях, кроме литературы (для которой, кроме известного уровня свободы, необходима устойчивость быта). За счет своего огромного национального подъема Франция могла еще в течение многих лет вести борьбу со всей остальной Европой.

Казалось бы, для борьбы с таким противником надо было сосредоточить все решительно силы. Между тем по плану Адама Чарторийского три четверти усилий России направлялись на борьбу с Пруссией! Делалось это, очевидно, с согласия императора Александра, — всего через три года после мемельского свидания, где было положено начало тесной дружбе обеих стран.

Это не должно удивлять читателей. То же самое происходило всегда, происходит и в наше время. Лет сорок тому назад «историческим врагом» России считалась, например, Англия. Позднее произошли существенные перемены. Люди нашего поколения видели и «коварный Альбион», и «наших доблестных британских союзников», и «лордам по мордам», и идиллию Идена в литвиновской подмосковной. Можно, конечно, возразить, что в самой России за промежуток времени, отделяющий Ламсдорфа от Литвинова, произошли достаточно значительные перемены. Но в других странах и без всяких внутренних перемен «исторические враги» меняются достаточно часто. Павел I перешел в историю с репутацией безумца главным образом потому, что у него коренные перемены в направлении внешней политики происходили на протяжении двух — трех недель, а не двух — трех лет.

Формально к Пруссии было предъявлено требование пропустить через прусскую территорию войска, которые, совместно с австрийцами, должны были действовать против Наполеона. Требование было столь же нелепое, как и вся эта военно–политическая затея: для соединения с австрийцами не было никакой надобности проходить через Пруссию. Впрочем, Чарторийский почти и не скрывал, что вся его политика строилась на неприемлемости требования для прусского правительства. Любопытно и то, что исходил он — совершенно искренно — из «народных прав»; по современной терминологии — из права народов на самоопределение. Но в составленной им записке говорилось, что «в случае крайней надобности» Пруссии взамен отказа от польских земель можно будет предложить Голландию! Австрия в благодарность за то же должна была получить «Баварию и те области в Швабии и Франконии, которые она сама выберет». Чарторийский соглашался также подарить какому–либо из эрцгерцогов Венецию.

И то сказать: это ничего ему не стоило. Он «самоопределял» только Польшу.

В сорока верстах от Люблина, на берегу Вислы, расположено великолепное имение Чарторийских — Пулавы. Старый замок XVI века (впрочем, не раз перестраивавшийся) окружен садами, в которых, по моде романтического времени, были устроены гроты, лабиринты, искусственные скалы. Над рекой княгиня Чарторийская выстроила «храм Сивиллы», там Чарторийские собрали самые различные исторические реликвии — от меча Владислава Локотка до правой руки Чарнецкого и головы Жолкевского, выкупленной за большие деньги у турок. Впоследствии, в царствование Николая I, в замке был устроен институт сельского хозяйства, и Пулавы превратились в Ново–Александрию.

В замке этом осенью 1805 года произошло событие, которое может быть признано высшей точкой дружбы в многовековой истории польско–русских отношений. Приняв военно–политическую программу князя Адама, император Александр решил, в знак особой милости к нему и к полякам вообще, по пути в армию погостить у Чарторийских в Пулавах. Он прибыл в замок в ночь на 18 сентября 1805 года, — прибыл в условиях довольно необычных. Кучер царя заблудился в лесу и вдобавок разбил коляску, наскочив на пень. По счастью, проезжавший с бочкой вина разносчик–еврей, говорит историк, взялся доставить царя в Пулавы. Александр I, совершенно измученный, оказался в замке только в два часа ночи. Его никто не ждал и не встречал. Он не велел будить хозяев и, не раздеваясь, заснул в первой попавшейся комнате. Только наутро Чарторийские узнали, какой гость ночью к ним прибыл. Княгиня Изабелла отправилась благодарить императора за честь, оказанную их дому. «Не вам меня благодарить, княгиня, — отвечал царь, — а мне вас: вы дали мне моего лучшего друга».

В Польше начались необыкновенные торжества. Чарторийские как могли распространяли известие о плане их сына. К ним в Пулавы хлынула знать. «Сущий прельститель» был чрезвычайно милостив и любезен со всеми. Совместно совершались паломничества в «храм Сивиллы». Один из польских гостей, Каэтан Кошмян, писал: «Если бы император Александр был частным лицом, он все же оставался бы самым красивым, самым приветливым в обращении и самым благовоспитанным человеком в мире. Поэтому можно себе представить, какое очаровательное впечатление производил этот самодержец могущественнейшего государства, блиставший всей красой расцветающей весны и сделавшийся с начала своего царствования предметом поклонения своих подданных и чужеземцев, надеждою всего человечества».