Передо мной официальное издание: недавно выпущенная Госиздатом книга под развязным и малограмотным заглавием «Вся Москва в кармане на 1924—25 гг.». Это путеводитель по Москве. Есть в нем все, что полагается. Есть, например, описание художественных богатств Москвы — описание замечательное и по глубокомыслию, и по слогу. Так, например, о знаменитой картине Репина «Убийство Грозным сына» там тонко сказано: «Ее мощь — в живописи и общем факте сыноубийства» (стр. 96). Метко определен и Врубель: «Этот художник одинок и загадочен. Вечно ища, он натолкнулся на идею воплотить в красках демона — ангела, снедаемого ужасом невыразимого мрака и тоски» (стр. 98). Недурен также Крамской: «Мастер вызывает впечатление не самой картиной, а вложенной в нее идеей. В его портретах мощный реализм развертывается вовсю» (стр. 96). Добавлю, что «Брюллов не только технически высок, но и значительно глубок по психологии», что Щедрин «отлично изображает негу Италии», а Савицкий сумел показать «тяжесть участи рабочего, подчеркнутую сытой фигурой подрядчика» (стр. 94—95). Не менее ценен данный в книге исторический очерк с тем же характерным для большевиков сочетанием самодовольной развязности стиля с поразительной пошлостью мыслей. Он начат с давнего времени и доведен до наших дней. Описана постройка кремлевских стен, «над которыми в поте и крови 10 лет трудились русские каменщики»; в стенах этих «мы увидим характерные черты средневековых европейских замков и крепостей, доселе бытующих в городах северной Италии» (стр. 20). Описана и гробница Ленина. «Отсюда воодушевленные памятью о дорогом вожде, звавшем вперед для создания нового мира, раскатываются по фабрикам и заводам волны революционного пролетариата, чтобы под знаменем ленинизма, в «советские будни» у станков, котлов и моторов, капля по капле творить великое дело мировой революции и тем выполнить славные заветы Ильича» (стр. 36). — Зачем пишут пародии на этих людей? Ни один «доселе бытующий» юморист лучше не сказал и не скажет.

Большую часть книги (150 страниц из 250) занимает перечень советских учреждений. Его я прочел «с неослабевающим интересом».

«Объединенное Государственное Политическое Управление (ОГПУ) Б. Лубянка, 2 комм. ОГПУ. Предс. ОГПУ Дзержинский Ф. Э.».

Номер дома по Лубянке не указан. Из этого можно заключить, что вся она в последнее время занята органами чекистов. Так рассказывают и приезжающие к нам москвичи{1}.

Я не знаю, почему большевики, подыскивая подходящее место для своих застенков, остановились именно на Лубянке. Ничего, казалось бы, в этой шумной центральной улице, почти сплошь занятой в 1917 году страховыми обществами, не представляло выгод для такого назначения.

Не могу не подивиться тому, что в старину называли «перстом судьбы».

Я очень недостаточно знаю запутанную, сложную и трудную историю города Москвы. Думаю, впрочем, что толком ее не знает никто, по крайней мере, с тех пор, как умер Забелин{2}. А в книгах этого историка, при его своеобразной манере исследования и изложения, разобраться нелегко.

Но, однако, достоверно известно, что несколько столетий тому назад там, где находится теперь Лубянка, была пустынная местность, именовавшаяся Кучковым полем. На поле этом с незапамятных времен производились в Москве казни.

— А не на Лобном месте? — скажут удивленно иные москвичи.

На том Лобном месте, которое известно москвичам, казни вообще никогда не производились: оно построено в 1786 году. Да и во времена Ивана Васильевича едва ли мог грозный царь говорить купцу Степану Калашникову: «А ты сам ступай, детинушка, на высокое место лобное, сложи свою буйну головушку» и т. д. Потому едва ли мог говорить, что знаменитые казни Иоанна Грозного (как впоследствии петровские казни) происходили на «Пожаре» (Красная площадь) — у рва между Спасскими и Никольскими воротами, «на довольном расстоянии от Лобного места», стоявшего против Ильинской улицы. Но это были именно знаменитые казни. Казни же обыкновенные, не парадные, «бытовое явление», совершались на Болоте и на Кучковом поле.

Один из наших беллетристов описал казнь Шарлотты Корде на Гревской площади — и очень хорошо описал, но в действительности Шарлотту Корде казнили на нынешней Пляс де ла Конкорд. Гревская площадь в самом деле была в течение столетий обычным местом казней. Однако в парадное революционное время эшафот и в Париже переехал на лучшую из городских площадей.

Кучково поле было Гревской площадью старой Москвы.

Позже на Большой Лубянке тянулось кладбище, — быть может, кладбище казненных. В начале семнадцатого века на углу этой улицы и Кузнецкого Моста (там, где до революции была третья гимназия) находилась усадьба князя Пожарского, из которой доныне существующий подземный ход ведет будто бы в Кремль.

Почему народный герой поселился в таком зловещем месте, сказать трудно. Мы знаем, впрочем, что последние годы жизни князя Пожарского протекли довольно мрачно. Им овладел «черный недуг», «меланхолиева кручина». По-видимому, люди опротивели Пожарскому. Это бывает с руководителями гражданской войны. Особенной признательностью современников он вдобавок похвастаться не мог. Возведенный им на престол царь по местническим счетам выдал его головою Борису Салтыкову. Боярин Тушинского вора, сподвижник Заруцкого, кн. Дм. Трубецкой был награжден молодым царем гораздо лучше.

Это тоже бывает, и даже довольно часто. Анатоль Франс где-то говорит, что люди, доказавшие свою беззаветную преданность в трудное для престола время, могут твердо рассчитывать на совершенную неблагодарность монарха: с наступлением благоприятных времен он предпочтет вознаградить преданных не так беззаветно. Ибо наград всегда меньше, чем кандидатов, а «беззаветные» будут верно служить и без награды.

Впрочем, для «меланхолиевой кручины» у князя Пожарского были причины не личного, а общего характера. После изгнания поляков и окончания смуты значительная часть победителей, по словам Палицына, «в прелесть велику горши прежняго впадоша: вдавшися в блуд, и питию, и зерни; и пропивше и проигравше вся своя имения, грабяху, насилуюше многим в воинсте, пачеже православному крестьянству; и исходяще из царствующаго града во вся грады и села и деревни, и на пути грабяще и мучище не милостивно, сугубейше перваго деся тирицею. И кто может изглаголати тоя тогда беды сотворшияся от них! Ни един бо от неверных сотвори толико зла, ежели они творяху православным Христианом, различно мучаще. И бысть во всей России мятеж велик и нестроение злейшее перваго. Бояре же и воеводы не ведуще, что сотворити».

Так было. Но так не будет.

В документах XVI—XVIII веков, которые мне приходилось читать, упоминание о Лубянке попадается не часто. В одной из записей говорится о живущих там «на данных местех» дворовых людях верного государева слуги и полковника Егора Лукина сына Милюкова{3}. Еще упоминается живущий на Лубянке (в XVII веке) государев наплечный мастер Сережка Павлов. Не нужно, впрочем, думать, что это был палач: «наплечными мастерами» назывались портные. Характерно это пренебрежительное обозначение имени портного в официальном документе. Чудесный язык того времени, как известно, пользуется легкими изменениями слов для выражений самых различных оттенков чувств. Так, например, когда речь заходит о царе или, особенно, о патриархе, все имеющие к ним отношение предметы (иногда весьма низменные) обозначаются в официальных записях не иначе как нежно-ласкательно: царь спит на подушечке; патриарх носит ряску, башмачки, чулочки.