Не может быть сомнения в том, что Сперанский хотел мира. Верил ли он в прочный мир, это сказать трудно. Колебался и царь. Колебался, повторяю, и сам Наполеон. Но «амплитуда колебаний» у них была разная и очень сложная. Для Наполеона основная дилемма состояла в том, завоевывать ли всю Европу или же удовлетвориться ее половиной (без России и Англии). Однако в пределах этой дилеммы могли быть и были разные комбинации. В ту пору многие выдающиеся специалисты внешней политики меняли свои планы с такой быстротой, что их просто нелегко принимать всерьез. На наших глазах тоже происходили очень быстрые перемены, скажем от больших симпатий к плану Моргентау до нынешнего отношения к Германии. Тогда это делалось еще быстрее. Так, например, внешняя политика Меттерниха за три года совершенно менялась три раза в самом основном, каждая новая веха быв прямо противоположна предшествующей. Очень менял свои взгляды и Александр. Скорее всего, он уже в Эрфурте чувствовал, что дело кончится русско-французской войной. Но, как и Наполеон, хо тел выиграть время. Каждая сторона думала, что время работает на нее. И, как почти всегда бывает, невозможно было установить, на кого работает время. Кое в чем оно работало на одну сторону, кое в чем на другую.
VII
Так думали наиболее замечательные из бывших в Эрфурте людей.
С внешней стороны все, разумеется, шло до конца превосходно. Праздник следовал за праздником, шампанское лилось потоками, спектакли шли «с аншлагом». Гёте, получивший приглашение от самого Наполеона, лишь с трудом достал билет. Когда в Вольтеровом «Эдипе» актер воскликнул: «Дружба великого человека - благодеяние богов», - Александр встал со своего кресла на эстраде и крепко пожал руку Наполеону. Короли, принцы и сановники разразились в партере рукоплесканиями. Эту сцену описывают решительно все писавшие об Эрфурте. Партер и в самом деле считал сцену «исторической». Думаю, что она была обдумана и подготовлена заранее: актер, наверное, подал этот стих как следует и после него на мгновение остановился - для того, чтобы мог быть совершен исторический жест. Кто выбирал пьесы, не знаю, но чуть ли не в каждой из них были слова, которые можно было бы признать потрясающими по знаменательности. Так, в корнелевской трагедии были стихи: «Небо, давая нам корону, прощает нам все преступления, которые ради нее совершаются». Это могло быть отнесено к казни герцога Энгиенского. Наполеон так и объяснил Талейрану: «Это превосходно, особенно для немцев. Они все еще в тех же настроениях и по-прежнему говорят о смерти герцога. Надо их мораль расширить». Еще в какой-то пьесе говорилось: «Он завоевал мир, а теперь хочет стать его умиротворителем» («pacificateur»). Все взгляды обратились на Наполеона. «Пасификатор» про себя, быть может, произносил непристойные слова.
Второстепенные короли и принцы, ни на что историческое особенно не претендовавшие, были, впрочем, недовольны репертуаром: из Парижа можно было бы привезти что-либо повеселее «Эдипа» и «Магомета». Веселье начиналось после спектаклей. Особенно веселились великий князь Константин Павлович и брат Наполеона, король Вестфальский: они даже за шампанским перешли на «ты» и почти не расставались. Уезжая, король хотел на память подарить великому князю меч, Константин Павлович весело ответил: «Только не меч! Меч мне уже привез твой брат!» - и выразил другое пожелание.
Разговоры Наполеона с Александром велись без протоколов и чаще всего с глазу на глаз. Как почти всегда в таких случаях, современники и даже историки знают происходившее лишь «в общих чертах». Невесомое не может не ускальзывать от людей, которые в переговорах не участвовали; иногда оно ускальзывает и от тех, кто в них участвует. Нам известно, что шли переговоры бурно. Однажды Наполеон в ярости бросил свою треуголку на пол и стал топтать ее ногами. Царь чуть было тотчас не уехал в Петербург. Сущность «соглашения» известна, но какие доводы пускались в ход, об этом мы порою можем лишь догадываться по тому, что было раньше и позднее. По-видимому, французский император пользовался самыми разными доводами. Зная о настроении петербургских сановников, гвардии, дворянства, он намекал, что дело может кончиться в России плохо: война с ним - затея очень опасная, мало ли что может означать для царя еще новый Аустерлиц или Фридланд. Так как главная его цель заключалась в том, чтобы ухудшить отношения между русскими и немцами, он не раз напоминал царю и его приближенным о Палене и о Беннигсене, подчеркивая их немецкие имена. Сам он, собственно, ничего против русских немцев не имел, но играл и на этом приблизительно по тем же причинам, по каким американский коммунистический журнал называл Кривицкого «Шмелькой Гинсбургом» (См. об этом заметку М. Номада в «Нью лидер» 17 декабря 1951 г.). Быть может, отчасти поэтому царь взял с собой в Эрфурт почти исключительно людей с чисто русскими фамилиями (Румянцев, Сперанский, Толстые, Волконский, Трубецкой, Гагарин, Шувалов, Балабин, Долгорукий и др.). Было только три человека нерусской крови: один приглашенный был польского происхождения, другой шведского, третий еврейского. Со всеми приближенными царя, особенно со Сперанским, Румянцевым и Петром Толстым, Наполеон был чрезвычайно любезен: если не ошибаюсь, всем сделал в Эрфурте подарки.
VIII
С Эрфуртским свиданием произошло то, что происходило с большинством таких конференций. Было достигнуто соглашение, из которого ровно ничего не вышло. Как будто было разрешено все, на самом деле не было разрешено ничего. Делу мира оно только повредило.
Для соблюдения формы Наполеон и Александр решили обратиться к Англии с торжественным предложением заключить окончательный и прочный мир на началах uti possidetis ('Формула взаимного признания прав воюющих сторон на занятие ими территорий.). Оба императора отлично знали и ни от кого не скрывали, что предложение не имеет ни малейшей надежды на успех. Оно успеха и не имело.
Франция предоставила России относительную свободу действий на Балканах. Но Наполеон в мыслях не имел отдавать России Константинополь и явно надеялся на то, что русская армия на Балканах завязнет. Действительно, о завоевании Константинополя и речи не было. Правда, новая русско-турецкая граница прошла по реке Прут. Однако потери русской армии в этой войне были огромны: она потеряла почти половину своего состава (при одном неудачном штурме Рушука потеря была почти в 8000 человек). Вдобавок так называемая военная партия в России не слишком интересовалась этой войной и ее результатами (Умнейшие русские генералы XIX века и вообще не считали нужным завоевание Константинополя. Знаменитый Тотлебен, фактически командовавший русскими войсками в пору войны 1877—1880 годов, шел даже и дальше. Он писал 6 января 1878 года с театра военных действий: «Мы вовлечены в войну мечтаниями наших панславистов и интригами англичан. Освобождение христиан из-под ига ислама — химера. Болгары здесь живут зажиточнее и счастливее, чем наши русские крестьяне; их задушевное желание, чтобы их освободители по возможности скорее покинули страну. Они платят турецкому правительству незначительную подать, несоразмерную с их доходами, и совершенно освобождены от воинской повинности. Турки вовсе не так дурны, как об этом умышленно прокричали: они народ честный, умеренный и трудолюбивый» (Русская старина. Ноябрь, 1886. С. 468). «История русского империализма» вообще пока не написана. В ней окажутся и факты совершенно неожиданные.).
Со своей стороны, император Александр, весьма недавний союзник австрийского императора, принял перед Наполеоном обязательства быть его союзником в случае войны между Францией и Австрией. Такая война действительно возникла в следующем году, и Александр I «выполнил обязательство»: русские войска были двинуты против Австрии. Но это была даже не drôle de guerre, a просто комедия с немногочисленными человеческими жертвами. В пору русско-австрийской войны 1809 года царь в письме к Наполеону издевался над австрийцами: «Этот эрцгерцог, который хочет померяться силами с императором Наполеоном! Какое безумие!» Но чрезвычайный австрийский посол князь Шварценберг «в частном порядке» оставался в Петербурге, и в разговорах с ним Александр I желал Австрии полной победы и обещал этому не мешать. Русским генералам давались соответственные инструкции. Все же «генерального сражения» между русским и австрийским войсками избежать никак нельзя было. Оно произошло при Подгурже 14 июля 1809 года, и в нем с русской стороны были убиты два казака и ранены два офицера. За всю войну были выданы две награды.
