Он попытался отрешиться, вспомнить как было когда-то. Он смутно помнил — или же это просто ему мама рассказывала? — о времени, когда они были избавлены от всего ужаса меркской оккупации Карфагена. Ей, как пассии Тобиаса Кромвеля, было позволено иметь хорошее жилье, неплохую еду, и избавление от праздников луны и шахт.

Но затем Кромвель умер и мерки послали их в шахты. Даже дети двух, трех лет проползали в узкие пропластки и доставали рыхлую породу.

Таким образом он жил и рос до самого окончания войны. Он научился быть жестким, смотреть холодными глазами на неописуемый ужас, наблюдать как другие умирают самыми кошмарными смертями и ничего не чувствовать.

Он задумался, как такое может быть, что он не был похож на столь многих других, кто пережил то время; бродяги, бедняки, пьяницы и убийцы, которые наводнили Карфаген после войны и прихода янки.

Материнская любовь стала щитом между ним и такой судьбой. Он помнил ее нежное прикосновение, ее рассказы о своей семье, предводителях Карфагена до Великой войны. Её любовь образовала щит вокруг него и как-то сохранила зернышко внутри его сердца живым и теплым.

Она умерла в последней день, когда мерки бежали от приближающихся к берегу канонерок янки, освобождение было рядом. Мерки вырезали почти всех. Но даже среди этой ужасающей гонки нашлось место жалости. Их господин приказал зарезать всех, он подарил ей легкую смерть, одним ударом. Затем он посмотрел вниз, поднял лезвие и заколебался.

— Спрячься под своей матерью, малыш, — прошептал он и вышел.

Он так и сделал, спрятался под материнским телом, чувствуя как тепло, которое накрывало его, становится все слабее и слабее.

Так он и оставался, пока его не нашел русский солдат, который взял его на воспитание. Старик был достаточно дружелюбным, и жил один. Он научил его ходить под парусом, работать, читать и писать. Старик редко говорил, из-за ранения в горло от тугарской стрелы, которое сделало его речь почти неразборчивой, но внутри него был скрыт острый ум и спокойная сила. Они выводили их маленькую лодку во Внутреннее море, и часто не обменивались ни словом в течение нескольких дней, но Ричард, по меньшей мере благодаря этому одинокому старику, узнал силу молчания и терпения.

Он умер когда Ричарду было восемнадцать, и только тогда Ричард узнал, что этот тихий, одинокий человек был героем Великой войны, войны о которой старик ничего не говорил, кроме того, что вся его семья погибла в великой осаде Суздаля и Перм послал ему Ричарда, чтобы заменить тех, кого он потерял.

На похороны пришли несколько ветеранов, один из них янки — генерал Готорн. Он был тем, кто посоветовал Ричарду посетить академию и предложил дать рекомендательное письмо, вообще не зная, кто на самом деле был отец Ричарда.

Старый Василий часто предлагал чтобы Ричард взял его фамилию, но что-то внутри всегда останавливало его, вызов против мира, нежелание отказываться от этой единственной последней связи. Это не могло не вызвать ничего иного, кроме взрыва, когда он предстал перед контрольной комиссией, чтобы сдать экзамены, и в форме указал свою истинную фамилию.

Дело дошло до Эндрю Кина, который в то время не был президентом, но заседал в Верховном суде. Четыре года в академии, из-за его непокорности, были не слишком приятными. Не один инструктор обвинял его отца в предательстве и открыто глумился над его именем. И все же его спокойное противление, в конечном итоге, принесло ему определенную долю невольного уважения.

Василий наставлял его никогда не признавать, что что-то невозможно. Однажды их сеть запуталась в нескольких обломках, и старик сказал ему нырнуть и ослабить ее. Сеть была слишком ценной, чтобы срезать ее или бросить. Он пытался и не мог добраться до нее, а Василий откинулся на сиденье, закурил трубку и сказал, что у них есть много дней если потребуется, но он распутает сеть.

Это заняло день, он почти пошел ко дну, делая это, но он научился.

А теперь настало время умереть, подумал он. Я должен был погибнуть почти двадцать лет назад. Каждый день с тех пор был лишь дополнительным заимствованием дыхания. Порой он наполовину верил в бога, Перма и Кесуса, как их называл старый Василий. В остальных случаях, перед лицом всей жестокости, которой он был свидетелем, было невозможно поверить в какой-либо здравый смысл или порядок во вселенной, поскольку если и был бог, то он должно быть был сумасшедшим, раз позволил существовать такому миру как этот.

Корабль поднялся на волне и штопором рухнул вниз, ударив их обоих о переборку. Шон застонал, судорожное рыдание сотрясало его тело.

— Ричард?

— Я здесь.

Шон посмотрел на него, лицо искажено в муках. — Я не смогу стерпеть это снова.

Ричард ничего не ответил. Он научился блокировать избиения. В шахтах они были основным способом заставить работать детей четырех, пяти лет или просто чтобы развлечь скучающего хозяина мерка. Однажды он видел как медленно избивали ребенка до смерти в течении целого дня, так же как человеческие дети мучили бы муху.

Побои предыдущего дня, тем не менее, выполнялись не для развлечения, но с простой целью — сломать его. Он понимал этот метод достаточно хорошо, довести страдания до предела выносливости, и это было еще более невыносимо, поскольку никакие вопросы, пока еще, не задавались, и ничего не требовалось. Боль просто причинялась, плети скользили по их обнаженным телам, пока оба они не превратились в окровавленные массы ободранной плоти.

Он знал, что далее последует допрос. Они предложат или еще больше пыток или быстрое освобождение от боли, если они заговорят.

Он вновь посмотрел на Шона и увидел ужас в его глазах. Он задался вопросом, а Шон, в свою очередь, мог ли так же чувствовать страх внутри его собственной души.

— Послушай меня, — выдохнул он, подождав, чтобы облизать разбитые кровоточащие губы. Он сглотнул, прочищая горло. — Солги им. Нам придется говорить, но мы можем лгать. Он шептал тихо, полагая, что позади наполовину закрытого ставня и иллюминатора их слушает охранник. Вот почему он говорил на английском, сомневаясь, что кто-то из их пленителей знает этот язык.

— Наш корабль, «Геттисберг» — это старый корабль. У нас в три, четыре раза больше кораблей. Давай скажем, двадцать. Мы видели, что они вытаскивали обломки нашего самолета, так расскажи им правду о нем, но скажи, что это наш самый маленький дирижабль. Расскажи им, что в нашей армии полмиллиона человек под ружьем, и мы можем вызвать еще полмиллиона. Мы должны договориться об этом сейчас. Они, скорее всего вскоре разделят нас.

Шон, остекленевшими глазами уставился на него. — Почему? — прошептал он.

Почему? Он настолько не верил своим глазам, что с минуту не мог ответить.

— Это наша обязанность, вот почему, — наконец ответил он.

— Долг? Долг втянул нас в это. Я присоединился, потому что должен был. Я сын проклятого сенатора О’Дональда. Теперь посмотри на нас.

Судорожное рыдание вырвалось у него и он опустил голову.

— Черт возьми, Шон, нам следует договориться об этом. Нам обоим от этого будет легче.

— Легче?

— Я знаю как эти создания думают. Они уважают силу. Покажи слабость и они растянут агонию для собственного развлечения.

— Когда они начнут снова, старайся висеть ровно столько, сколько это возможно. Когда ты просто не сможешь держаться ни коим образом, действуй как будто ты ломаешься, затем быстро выболтай.

Он посмотрел на стол, где были аккуратно расположены орудия мучений.

— Иногда они становятся неосторожны. Если у тебя выпадет шанс, бросайся на один из их кинжалов.

Он видел такое довольно часто, и хотя так сказать было легко, он задумался, а будет ли у него мужество сделать так, если возникнет шанс.

— Что потом?

«Если мы счастливчики, они просто перережут нам горла», подумал Ричард, но взглянув на Шона, он понял, что лучше промолчит.

— Праздник луны. Вот что они планируют для нас, не так ли?

Ричард покачал головой. — Такое они делают только со свежими жертвами.