Сосед оказался на два года старше меня и уже закончил аграрный институт в родном Орле.

   - И на кого учился? - спросила я с интересом. Было в нем что-то такое фундаментально-простенькое, даже не простое. Расхлябанное что-то было, и поэтому никак не получалось представить его примерным студентом, согласившимся корпеть над учебниками.

   - На ветеринара.

   - Врач, значит?

   - Врач, - степенно кивнул он и повернулся на спину, отчего пружины кровати жалобно застонали. - Только для животных.

   - Почему не для людей? Мозгов не хватило?

   - Человеколюбия.

   Я одобрительно на него покосилась.

   - Неужели? Что так?

   - Просто не люблю людей.

   - А животных любишь?

   - Да.

   - Знаешь, в науке твоему извращению название есть. Зоофилия называется.

   - Я очень рад, - сдержанно отозвался парень, не обратив никакого внимания на мои поддразнивания. Неожиданно с другой стороны двери раздался глухой мат и сразу же - несдержанные проклятье. Мы замерли и замолчали. Наконец, дождавшись, когда все стихнет, Антон произнес: - Ложись спать.

   У нас не было привычки вторгаться в чужое личное пространство, учить жизни и философствовать. Мы не напрягали друг друга, воспринимая соседа как своего рода один предмет из скудной меблировки, которая, тем не менее, изредка радует глаз. К сожалению, совсем скоро наша устоявшаяся идиллия была с треском разрушена и растоптана милой очаровательной барышней, которая смотрелась здесь также к месту, как, например, седло на корове.

   Вспомнилась фраза Чехова, кажется, которую обожала повторять Марья Петровна. О ружье, висящем на стене, которое обязательно выстрелит. И третья пустующая кровать этой ночлежки в моей пьесе как раз и оказалась ружьем.

   Девушка приехала примерно в обед. На удивление, именно в тот день мы с Тохой были дома. Неожиданно в замке завозился ключ, с первого раза даже не попав в замочную скважину. Я и Антон коротко переглянулись, оба потянулись за оружием, только у него, в отличие от меня, был кастет, и напряженно уставились на дверь. На пороге оказалась только что проснувшаяся и злая с похмелья Лёня, а рядом с ней, скромно и робко улыбаясь, переминалась с ноги на ногу молоденькая девушка, склонившаяся под тяжестью нескольких чемоданов.

   - Сдвиньте шмотки, - севшим голосом приказала Лёня, кивая на самую дальнюю кровать, куда мы сгрузили все барахло. - Это дочь моей подружаки. С вами поживет.

   Ехидное замечание о том, что у Лёни подруг по определению быть не может - только собутыльники, пришлось подавить. Вместо этого я поднялась, забрала свой пакет и пристроила его у себя в ногах. Девушка улыбалась, тихо проговорила робкое "здравствуйте" и начала затаскивать огромные, под завязку наполненные чемоданы внутрь. Привитые в детстве хорошие манеры Антона вступили в неравную схватку с выработавшимся равнодушием к миру и людям в частности. Конечно, манеры выиграли, поэтому парень тотчас бросился к девушке, помог ей, правда, все это сопровождалось хмурой гримасой, отчего новая соседка предпочла замолчать.

Лёня еще минутку подышала здесь перегаром, а напоследок не смогла придумать ничего лучше, как "окружить" эту девочку заботой и вниманием.

   - Ты это, - она прочистила горло. - Если эти будут обижать - скажи. Мой Толик их быстро к стенке припрет.

   Девушка зарделась.

   - Ну что вы, не стоит. Спасибо вам.

   Лёня вышла, продолжив отхаркивающе кашлять за дверью, а новая соседка присела на кровать и обернулась к нам.

   - Я Рита, - с доброжелательной улыбкой представилась она. - А вы?

   - Саша, а это Антон.

   - Вы из Москвы?

   - Девочка, - грубо перебила я, - скажи одну вещь, ты действительно считаешь, что, будь мы из Москвы, жили бы по соседству с пропитыми алкашами?

   Я успокаивала себя мыслью, что сорвалась так на нее, потому что устала. Много работы, несколько часов чуткого сна с ножом в руке, недоедание, мнительность, которая медленно проходила, да еще затяжная, на мой взгляд, зима, из-за чего я бесконечно мерзла и согревалась только у плиты, работая на Рафика. Но это все ерунда, на самом деле. Я ведь не неженка, к тому же жила в куда более тяжелых условиях. Просто эта милая Рита до остроты сильно напомнила мне ненавистную принцесску, от мыслей о которой внутри загоралась злость. Эта тоже была такой нежной, с улыбочками своими, даже пропитой алкашке улыбалась и безмолвно заставляла всех вокруг нее носиться. Антон - живой этому пример. За столько лет такой типаж я люто возненавидела. Правда, очень скоро мне хватило ума и сил взять себя в руки и не срываться на незнакомом человеке, который был в принципе не виноват, что Ксюша - сука, родившаяся с золотой ложкой во рту.

   После моей грубоватой и неприветливой отповеди, Антон хмыкнул, Рита часто заморгала, а я просто поудобнее устроилась на своей кровати. Неожиданно девушка произнесла, не обратив внимания на мои слова:

   - Я тоже не из Москвы. В Питере жила.

   - Ну и дура, что уехала, - отрезала я.

   - Может быть.

   Она спокойно на меня посмотрела и принялась разбирать чемоданы и наводить красоту.

   Как показало время, Рита не совсем Ксюша. Возможно, Оксана стала бы когда-нибудь такой же, как Марго, если бы сняла очки и увидела изнанку миру. Но такого никогда не случится, поэтому через какое-то время я перестала идентифицировать свою соседку как принцессу. Она была обычной блаженной.

   За девятнадцать лет неоднородной по качеству жизни я общалась - тесно или не очень - с достаточно разными людьми из разных сословий. И пусть у нас провозглашено демократичное общество и равенство людей перед законом, кастовая система современного мира ничем не уступает индийской прошлого века, например. Мне довелось видеть самых ярких представителей низших и высших слоев, но людям искусства я выделяла отдельное место, как чему-то непознанному, иррациональному и глупому.

   Во-первых, мне тяжело понять то, как люди могут выбирать себе профессией настолько неустойчивую и переменчивую штуку как искусство. Художники, писатели, актеры - это шаткие профессии, неспособные обеспечить уверенности в завтрашнем дне, а талант - весьма субъективная фигня, которая чаще всего, если и приносит успех, то только после смерти. Во-вторых, все искусники заранее, без всякого знакомства с ними, казались мне людьми не от мира сего.

   Рита только помогла укрепиться в сознании сложившемуся у меня стереотипу. Она была странной, постоянно витала в облаках, сопровождая свои полеты легкими улыбками, и вечно что-то рисовала, чертила или писала. У нее вообще один чемодан оказался целиком забит разными приспособлениями для рисования, а через пару дней после ее переезда наша комната пополнилась мольбертом, который практичная я поставила так, чтобы загородить крупную продувающуюся дыру в стене. Хоть толк какой-то будет.

   - Мне тут немного неудобно будет рисовать, - робко подала она голос.

   - Меня не волнует. Так теплее. Наше - или лично мое здоровье, если так угодно - дороже твоего удобства, - парировала я, собираясь биться до конца.

   Она не билась. Она вздыхала, смотрела по-доброму и оставляла все так, как есть.

   У них с Оксаной было одно важное и, наверное, самое главное отличие, которое, по сути, примирило меня с Ритой и заставило...не полюбить ее, но хотя бы принять. Ксюша без сомнения была добрым, мягким, чутким, отзывчивым, - в меру сил и собственного удобства, конечно - сострадательным, воспитанным, но...слепым человеком. Рита же...она все видела и видела правильно. Другое дело, что она, видя пороки и недостатки, всех любила. Абсолютно всех.

   Как-то раз я, вернувшись домой, застала девушку на кухне с напивающейся Лёней. По крайней мере, рядом не было пьяного сожителя. Зато бутылки водки и самогонки находились под рукой. Лёня, одной рукой подперев пухлую щеку, а другой - размахивая мутным стаканом с не менее мутной жидкостью перед лицом Ритки, со слезами и подвываниями жаловалась и изливала душу. Рядом с Риткой тоже стоял стакан, правда, полный, а сама девушка, сочувствующе склонив голову, понимающе кивала. На молодом лице читалась жалость.