А затем, сделав несколько кругов, она вышла из бассейна, но не стала вытираться. Ты думаешь, что началось все именно с этого, именно это сломило твое сопротивление. Эти капельки воды на ее гладкой бронзовой коже, капельки воды, заблудившиеся в прозрачном пушке, который, казалось, покрывал большую часть ее тела, капельки воды, источавшие запах масла для загара. Она подошла к твоему креслу и опустилась на колени. Ты пытался не обращать на нее внимания. Она склонилась над твоей книгой, ее длинные, мокрые черные волосы ниспадали с одной стороны ее лица, со стороны, дальней от тебя, едва касаясь краев твердой обложки. Вода капала на бумагу и портила книгу. Но ты не шевелился, боясь спугнуть ее, будто дикое животное, боясь, что больше не сможешь чувствовать так близко ее запах. Запах хлорки и масла для загара, солнца и чего-то еще, чего-то чистого, чего-то такого, чем пахнут только молодые девушки.

— Что читаем? — спросила она.

И пока ты рассказывал ей, она пристально на тебя смотрела, кивая, будто слушала, но ее огромные зеленые глаза блуждали по твоему лицу, блуждали так, словно ей удалось очень близко подплыть к какому-то глубоководному существу, и это был единственный шанс изучить его. У нее были прекрасные губы, такие сочные, такие припухлые. А носик был совсем маленьким, меньше твоего большого пальца.

А может быть, виноваты не капли воды. Может быть, виновата пчела. Может быть, не сядь пчела тебе на грудь, не будь она прихлопнута книгой, напугана и разозлена, может быть, не случись этого, не было бы и всего остального.

Но это случилось. Пчела села как раз тогда, когда ты закончил объяснять. Девушка завизжала, отскочила назад, а ты захлопнул книгу, но почему-то упустил пчелу, и она ужалила тебя в грудь, точно у основания грудины. И тогда настала твоя очередь визжать и вскакивать, а мертвая пчела свалилась с твоего тела на твое же полотенце.

Она заботливо подошла ближе, подошла ближе, пока ты ругался и рассматривал след укуса на груди. Она посмотрела на валявшуюся пчелу, а затем осторожно пошевелила ее средним пальцем.

— Ужалив один раз, они умирают, — сумел ты выдавить из себя, не желая показать, как тебе больно, как больно тебя ужалила эта ублюдочная пчела.

— Я знаю, — ответила она. — Только я никогда не видела, как они умирают. — И добавила: — Боже мой, взгляни на свою грудь!

И ты посмотрел вниз, изо всех сил стараясь не задерживаться слишком долго на ее недавно выросших грудях, все еще искрящихся от влаги, на ее все еще формирующихся бедрах, на недавно обретенной талии, на ее бронзовом животе с дырочкой пупка, на небольшом холмике между ее ног. Ты посмотрел вниз и увидел, что след от укуса сильно распух всего за несколько секунд.

Когда вы пошли в дом, когда, взяв за руку, она повела тебя внутрь, чтобы раздобыть немного мази, то на высушенной солнцем плитке, там, где, только что выйдя из бассейна, она сидела на коленях, ты заметил влажные очертания ее коленок и подушечек пальцев. Словно Туринская плащаница, подумал ты.

Она привела тебя на кухню, заставила сесть и пошлепала в ванную или куда-то еще. Кухня пахла ею, всеми теми запахами, что исходили от нее.

Когда она вернулась, ты поднялся, чтобы взять у нее крем, но она толкнула тебя назад и сказала:

— Садись.

И ты покорился ей, потому что именно эта покорность заставила тебя сесть, а не ее толчок. Она не смогла бы тебя по-настоящему толкнуть, даже если бы приложила весь свой вес и силу, не смогла бы даже сдвинуть тебя.

Она выдавила немного крема на ладонь, добавив еще один чистый, свежий аромат, смешавшийся в воздухе с остальными, пальцами второй руки взяла немного крема и втерла его в ранку.

Затем, не глядя на тебя, поцеловала ее. Слегка приоткрыла рот и поцеловала ранку.

И поскольку ты не оттолкнул ее в ужасе, она поцеловала ее еще раз, нежно, вытянув губы, но держа их закрытыми. Наконец она посмотрела на тебя. Ей не надо было ничего говорить. Ты уже был обречен. Ты вжался своими губами в ее рот так сильно, что вам обоим стало чуточку больно. Ее язык был таким маленьким, но таким сильным, таким упругим. За долю секунды ты подсадил ее на столешницу, раздвинул ее ноги и обвил их вокруг себя. Верх ее купальника упал вниз, подставляя твоему жадному рту ее маленькие груди, плавки сдвинуты в сторону, пальцами одной руки ты был внутри нее, а другая рука притягивала ее к себе за поясницу. Она весила не больше ста пяти фунтов. Ее руки упирались в нижние стороны навесных шкафов, чтобы не соскользнуть назад, чтобы не удариться о них головой. Ты стянул шорты и вошел в нее. Из-за ее загорелого тела все произошло очень быстро. Ты не мог сдержать себя внутри нее. Но это был твой самый лучший оргазм в зрелом возрасте. Она, наконец, открыла глаза, они были закрыты с того момента, как ты посадил ее на столешницу.

Первое, что ты подумал: «О господи, что я наделал». И это, должно быть, было написано на твоем лице, потому что первое, что она сказала, когда ты из нее вышел, когда она поправила свой купальник, когда соскользнула со стола и отмотала немного бумажного полотенца, первое, что она сказала:

— Не беспокойся, я пью противозачаточные таблетки.

А затем, вытирая столешницу, добавила:

— И я не была девственницей или что-нибудь в этом роде, так что не переживай.

В ее устах «девственница» звучало как «неонацист». Но ты переживал не об этом. Совсем не об этом. Ты даже не уверен, что вообще переживал. Выкинув полотенце, она с ухмылкой сказала:

— Может, подсуетишься натянуть шорты? Кажется, подъехала машина.

А может быть, виновата была не пчела. Может быть, это случилось бы и без капель воды и пчелы. Может быть, это случилось бы как-то иначе, но в любом случае, это случилось бы.

К тому времени, как вошла Тамсин, ты уже был у бассейна, делая вид, что читаешь, но сердце твое все еще колотилось. На твоей жене был цельный купальник, а сверху накинут новый батик.

— Что это с твоей грудью? — спросила она обеспокоено.

На ней были солнцезащитные очки. Ты не мог разглядеть ее глаз.

А потом, тем вечером, «девочки», как они сами себя называли, готовили ужин. Они пристроили Кассандру к нарезке овощей.

Ты услышал, как Марджори со вздохом говорит Тамсин: «Она еще не научилась готовить что-нибудь стоящее».

Все еще в бикини, все еще босиком, с плетеным разноцветным браслетом на лодыжке, браслетом, который отпечатался на твоей ладони, когда ты схватил ее, Кассандра настойчиво требовала выделить ей для работы тот кусок стола, на котором ты ее трахал.

Но когда она уселась в таком виде ужинать, мать отправила ее наверх переодеться. Ты уставился в тарелку, ковырял вилкой овощи, нарезанные ее рукой, и старался не думать о том, как она переодевается в своей комнате, о ее обнаженном теле, о треугольниках бледной незагоревшей кожи — о которых ты теперь знал — вокруг сосков и лобка. Но у тебя по-прежнему была эрекция.

А потом, той ночью, выключив свет, ты не мог уснуть. Поэтому ты взял в свои ладони груди Тамсин, и она произнесла:

— О-о-о… привет…

И стала перебирать и ласкать пальцами самый кончик твоего члена, ласкала именно так, как ты больше всего любишь, а затем взобралась на тебя сверху и хорошенько тебя оттрахала. Не касаясь ее руками, лежа вот так на спине и позволив ей оседлать тебя, там, в темноте, ты мог вообразить, что это Кассандра. Ты мог вообразить, что это — дочь твоей подруги, ты это и представил, за исключением запаха. И кончил ты потому, что думал о слегка приоткрытом рте Кассандры, чуть постанывающем, когда ты ее трахал.

Проснувшись на следующее утро, ты впал в панику. Ты пришел в ужас от того, что она рассказала все матери, рыдая, во всем ей созналась, выставив все так, что это ты соблазнил ее или еще что похуже. Ты почистил зубы, посмотрел на себя в зеркало и прорепетировал в ум, как ты говоришь что-то вроде: «Это смешно!»

Но ты знал, что никогда не сможешь быть убедительным. Ты знал, что на твоем лице они увидят вину. Когда ты спустился к завтраку, то чувствовал себя так, как по твоему представлению чувствуют себя идущие на казнь. Ты не мог взглянуть на Тамсин. Что она скажет? Наорет на тебя или, не в состоянии вынести это (что? стыд? гнев?), тихо выйдет из комнаты? Она спросила тебя, что с тобой случилось, когда ты спускался по лестнице.