Когда рвота прекратилась, Кейт была уже абсолютно спокойна и знала, что ей следует сделать.

— Фов, прошу тебя, войди и закрой за собой дверь, — Кейт дожидалась возвращения девушки на лестнице.

— Конечно, но надеюсь, что это ненадолго? Я выгляжу как чучело, а Эрик вернется в шесть. Мы вместе поедем на вечеринку.

— Нет, я тебя не задержу. Фов, ты же не догадываешься о том, как расстраивают твоего отца дискуссии, подобные вчерашней.

— Да, Кейт, я понимаю, что вчера чересчур разболталась. Я уже думала об этом сегодня, и мне самой не понравилось, что я одна говорила за ужином. Этого больше не повторится. Мне, честное слово, очень жаль.

— Дело не в том, как долго ты говорила, Фов, а в самой теме разговора. Ты все время заговариваешь о страданиях евреев.

— Что?

— Я надеялась, что мне никогда не придется говорить с тобой об этом, но теперь я вижу, что это необходимо. Видишь ли, твой отец… Когда ты так говоришь о евреях, ты бередишь его старые раны.

— Вы хотите сказать, что это напоминает ему о Магали?

— Я совсем не это имела в виду. О твоей бабушке я и не подумала. Нет, Фов, все намного серьезнее, и мне непросто объяснить тебе это.

— К чему вы клоните, Кейт? — спросила Фов, удивленная странным выражением на лице всегда холодной, бесстрастной жены отца.

— Фов, тебе только шестнадцать. Ты всегда жила в спокойном, безопасном мире, хотя всего за десять лет до твоего рождения в Европе полыхала война, и катастрофы, которые ты не можешь даже вообразить, случались каждый день.

— О господи, — медленно сказала Фов, — вчера вечером вы говорили о концентрационных лагерях… Вы думали о том, что случилось с евреями во время войны, правда? Вы пытались предостеречь меня, Кейт… Боже мой, мне так жаль! Я и подумать не могла, что это расстроит отца! Мне не приходило в голову…

— Фов, ты не дослушала меня. Я говорю об оккупации Франции и о том, что здесь происходило при немцах. Когда я вернулась в Фелис после войны, Марта Полиссон, которая никуда не уезжала из «Турелло», рассказала мне о том, о чем я предпочла бы промолчать. — Кейт жадно вглядывалась в изумленное лицо Фов, с которого уже исчезло сияющее, возбужденное выражение, с которым она вошла в комнату. — Фов, тебя захватила тема евреев, живших в Провансе, и я старалась тебя отвлечь. Видит бог, для этого у меня были причины. Я надеялась, что в конце концов ты потеряешь к этому интерес. Увы, я вынуждена объяснить тебе, почему не следует больше касаться этой темы. Видишь ли, Жюльен Мистраль живет только ради искусства. Ты ведь догадываешься, что значит для него работа? Ты знаешь, что живопись — это для него все, смысл его жизни?

— Но папа не только художник, он человек, личность, — негромко ответила Фов.

— Твой отец не похож на других. Как все гении, он отличается от простых людей. Я узнала об этом, прожив с ним вместе годы, и не жду, что ты поймешь меня сразу же. Но поверь, гениям чуждо обычное человеческое сострадание, человечность как таковая, именно потому что они гении.

— Я не понимаю вас, Кейт.

— Этого я и боялась. Приведу тебе пример, который будет красноречивее любых слов. В последние годы войны, когда немцы были повсюду, они добрались и до Фелиса. Почти всех пригодных для работы мужчин угнали в Германию… — Кейт замолчала и печально покачала головой.

— И?

— Твоего отца забрали бы тоже, если бы не заступничество высокопоставленного немецкого офицера, с которым он подружился.

— Я вам не верю.

— Разумеется, Фов, ты мне не веришь. Поэтому я и говорила о том, как трудно мне будет все тебе объяснить, даже такую мелочь.

— Мелочь?

Кейт с удовлетворением заметила, как побелело лицо Фов. А ведь она практически ничего ей еще не сказала. Как мудро было с ее стороны завоевать расположение Марты Полиссон. Эта женщина, несомненно, тиран, но сплетничает с удовольствием.

— Этот офицер оказался любителем искусства. Он доставал для твоего отца краски, чтобы тот мог продолжать работать, вычеркнул его фамилию из списка тех, кого должны были угнать на работу в Германию. Твой отец создал несколько шедевров за эти годы, но, если бы люди узнали об этом, его бы назвали коллаборационистом.

— Почему вы мне об этом рассказываете?

— Чтобы ты поняла, как много требует от твоего отца его гений. Когда Жюльен рассказал немцу о молодых бездельниках, укравших у него его драгоценные простыни — во время войны он использовал их вместо холста, — он не подозревал, что это партизаны. Это было трагическое недоразумение, и он так и не смог простить себе этого. Их было двадцать человек, все расстреляны на месте. Жюльен никогда бы и не узнал, что с ними случилось, если бы немец не вернул ему простыни.

— Я не верю ни единому вашему слову. — Фов буквально захлебывалась от ярости. — Вы намеренно лжете мне, да и какое это имеет отношение ко вчерашнему ужину? Я говорила о том, как евреи жили в Провансе до Великой французской революции, а не во время войны!

Кейт вздохнула и на мгновение закрыла лицо руками. Вот оно, радостно подумала она, наконец-то!

— О Фов, — слабо заговорила она. Ее голос звучал негромко, просительно, словно умоляя девушку проявить благоразумие. — Это был всего лишь пример. Во время войны происходит много печального, трагического, непоправимого. Я всего лишь хотела показать тебе, какой была ситуация в Фелисе, когда евреи обратились к твоему отцу за помощью.

— Евреи? Какие евреи?

— Еврейские семьи из Парижа, пытавшиеся спастись от оккупации, перебраться в свободную зону. Они шли и шли к нему под предлогом того, что когда-то дружили с ним в Париже или приезжали сюда перед войной по его приглашению. Иногда это были всего лишь знакомые его знакомых. Марта рассказала мне об этом… О Фов… Это так сложно объяснить человеку твоего поколения… Что ты можешь знать о войне? — Кейт ссутулилась в кресле, ее лицо стало замкнутым и серьезным.

— Что сложно объяснить? — Сердце Фов отчаянно билось, ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Девушке хотелось убежать из спальни Кейт, словно дом был охвачен огнем и ей грозила смертельная опасность.

Кейт сделала вид, что собирается с силами, и спокойно продолжала, не поднимая глаз от ковра:

— Твой отец приказал Марте и Жану построить стену внизу на шоссе, чтобы закрыть дорогу в «Турелло». Он не хотел, чтобы беженцы, евреи или французы, беспокоили его, мешали ему работать. Разумеется, ему пришлось закрыть главные ворота, потому что люди пробирались сюда и сквозь леса. Твой отец понимал: стоит ему проявить слабость, позволить хотя бы одному еврею провести ночь под его крышей, он окажется в опасности. Любой француз, помогавший евреям, рисковал жизнью.

— А как же те французы, которые все-таки помогали евреям, сражались в Сопротивлении, подрывали немецкие поезда? — напряженно поинтересовалась Фов.

— Это были обычные люди, Фов, их жизнь значила меньше, чем жизнь твоего отца. Ему пришлось выбирать между живописью и помощью беженцам. Я абсолютно уверена, что Жюльен сделал правильный выбор. Я молюсь, чтобы ты согласилась со мной. Твой отец счел, что должен быть верным только своей работе. Ты достаточно взрослая, чтобы понимать это.

— Взрослая, — повторила Фов. — Взрослая?

— Но пойми, они должны были уйти! Их никто не звал сюда, а они все шли и шли. Они могли нарушить его душевное равновесие. Эти евреи помешали бы ему писать, даже если бы никто ни о чем не узнал. Но рано или поздно в деревне все становится известно, и кто-нибудь мог донести на него властям. Поэтому, Фов, твои разговоры о евреях огорчают отца… Он вспоминает всех тех людей, которые приходили сюда и звонили в колокольчик у входной двери.

— Откуда вам об этом известно? Вас здесь не было! Если вы говорите так со слов Марты, то я не поверю ни единому вашему слову, потому что она лжет!

— Ты все еще не понимаешь, Фов. Зачем мне лгать тебе? Речь шла о работе твоего отца, разве ты не знаешь, что это значит? Ничто не может быть важнее.