У нас дома не больно рады были Пашкиному приезду — большие-то. А дядя Молодя (по-настоящему Володя, да так у нас никто его не называл) так он сказал, что дескать он — Пашка-то — простой: с ним постой — и карман будет пустой.

Да что они понимают! У них все не так. Сделаешь что-нибудь, — думаешь хорошо, а они — ругать.

Нашел я намедни в кладовке зеленую краску и разукрасил калитку вавилонами — она у нас совсем некрашеная была. Так красиво вышло! Так красиво! Уж я знал, как раскрасить! А тетка пришла домой. Сначала мимо прошла: из-за раскрашеной-то калитки и дома не признала. Как пришла, как взъерепенилась и так меня выпорола, так выпорола! Оказывается, краску-то она для скамеечек под цветы припасла. А что эти скамеечки красить? их и не видно из-за теткиных цветов!

Вот из-за таких случаев я в ихние разсуждения не вслушивался и, как только отобедали, так я и улизнул на улицу — а там уже ребята толпятся, и Пашка по середине цилиндром блестит и бареточками зайчиков пускает. Во фартовый!

Подошел, а ребята куда-то вперед показывают. Гляжу: в конце улицы Юдка идет в цилиндре! Только Пашкин-то почище будет. Я из-за Пашки-то и забыл, что сегодня суббота. А Юдка по субботам всегда променад [2] делал. Так все и говорили — Юдка променад делает.

Сначала я не понимал — что такое? Бывало, бежишь посмотреть, какой такой променад Юдка делает, и все кажется — какое-то пирожное или лекарство с красивыми колпачками.

А выбежишь — ничего, просто хряет Юдка — шляпа ведром, борода углом.

Так и сегодня, идет Юдка, а у ребят разговор:

— Ай, Пашка, ты у нас Юдки-то пофасонистей будешь!

— Утри ему, чорту!

— Да я его заткну!

— Ну-ткось, Пашка, катани ему, сюртучнику, в упор. Пускай тебе поклонится!

— Незнаком он, не будет.

— Поклонится!

— Ну?

— В земь поклонится!

— Такому клёвому парню! Да Юдке-то слабо не поклониться. Затрусит! Поклонится!

— Вали, Пашка! Ай да Пашка!

Пылка накрутил усы, сделал какую-то раскоряку и пошел навстречу Юдке сыпать зайчиками от своих бареток. Тихо стало на улице — комарам петь! Юдка, брат, не такой, чтоб всякому кланяться. Он аптекарь. Он только купцам самым богатым кланяется да исправнику.

Мы — мальчишки — нам что! Мы за Пашкой — чуточку поодаль. А большие парни на месте остались — замерли и семечки не лущат.

Ай, не поклонится.

— Поклонится.

— Ан нет — не бывать.

— Сдрейфит!

— Ай да Пашка, вот Пашка!

А Пашка шел себе да сверкал баретками. Сначала Юдка как-будто не замечал. Потом вдруг цилиннр Юдкин вздрогнул и весь он как-будто попридержался.

— Заметил, заметил!

Ай, поклонится! Сдрейфит аптекарь!

Но Юдка продолжал итти.

— А не поклонится… Он хитрый Он видит — виду только не подает. Во косит буркалы. Косит, косит. Поклонится Юдка…

Ай да Пашка, знай наших!

Но Юдка и ухом не вел. Он был уже почти совсем близко — а хоть бы что! Нет, Юдка важный. Не поклонится.

— Ай! нет!

Стой! Ясно — Юдка косит. Глаза вытаращил, косит в Пашкину сторону через нос. До боли.

А Пашка — блеск!

Вдруг Юдка не выдержал! Сдрейфил! Не косит больше, и прямо во все глаза, всем носом, всей бородой, всем своим сюртуком Юдкиным так и уставился на Пашку.

Рука дрогнула, поднялась, выше, выше — и вот! Ура! Юдка поклонился. Поклонился, сюртучник!

Так и повесил в воздухе цилиндр свой посреди улицы.

А Пашка? Вот это Пашка! Он тоже поклонился. Только он тогда поклонился, когда Юдка уж с минут простоволосый стоял. Вот какой у нас Пашка! А как поклонился! Видали вы, как кланяются по-заграничному?

А Юдка так и стоит ошалелый, пол дороги загородил. Тут только я услышал, что ватага Пашкина уж давно орет на всю улицу: «Ура! Ура! Наша взяла! Браво, Пашка! Качать Пашку!».

Юдка ничего не понимает. Глазки бегают. Обалдел совсем.

А Пашка — вот хлюст! — шагнул раз, два, да как вертанется на одной ноге, как щелкнет — и назад! Мимо Юдки. Чуть не задел. Плевать ему на Юдку теперь!

А Юдка, видно, не знал, как быть.

Он завсегда такой променад делал: наш дом, переулок, еще один дом — тут и поворачивал. А теперь забоялся, потоптался на месте и вертай дышло к себе в аптеку, касторку пить.

А паши ребята как крепость взяли. Галдят во всю ивановскую.

Юдка уже совсем стал столбиком черным, и даже стало из-за бугра только шляпу Юдкину видно, и даже шляпа пропала, сбоку от Фонаря попрыгавши, а они все еще крыли его.

Пропал Юдка. Нет, Юдка больше не барин!

На другой день объявился спектакль. Спектакль и спектакль. Всю неделю только и разговору. Барышни наши, которые раньше нюнями ходили да босыми, стали теперь быстрые, — словно часики в них какие-то затикали. И румянец на щеках алый, и в разговоре какое-то такое серебро как в реке переливчатое, говорковое. И слова стали говорить такие стыдные — в роде «пажалуйста», а то еще «воображаю». Раньше в нашем городе такое слово сказать — на век засмеют и проходу давать не будут, а тут такое…

Лошадь у нас была. Так завсегда кобыленкой звали. Придут бывало:

— Теть Лиза, а теть Лиза, кобыленки бы нам — навоз бы на огород, а?!

А теперь вдруг — «лашадка». Я так и боюсь — ну, кто услышит! Засмеют.

А вчера Грунька соседская Дуняшке выговаривает:

— Полудурок ты эдакая, бежишь босая — так мне из-за тебя непри-лич-но и сделалось!

А все Пашка!

Вот какой человек Пашка. Все помутил.

А разговоры-то про него: к Дуньке пришла раз подруга какая-то с той стороны, из-за собору:

— Ах. — говорит, — Дуня, какая ты глупая, уж если человек даже гулять в городской сад ходит в балетных туфлях, так уж значит, что он артист самый пренастоящий.

Так вон оно что: бареточки-то — балетные, оказывается. Ну и здорово! Вот какой Пашка!

Заметил я только, что чего-то темнеть бареточки стали.

Стало у нас в городе еще одно замечательное. Мимо нашего дома, по переулку чуть не каждый вечер студенты стали на велосипедах ездить и студентки. В очках все были, да в шляпах (в нашем городе все в картузах ходили), а одна студентка так в штанах пузырями. Тетка моя плевалась-плевалась, — хуже, говорит, самого худого, какое и быть только может. А студентка была такая бледненькая и глаза голубые. Я ее каждый раз примечал. И даже тайком думал про нее и все мечтал уговорить, чтобы не в штанах ездила. А она все в штанах.

Только ни за что не может быть, чтоб нехорошее от нее могло быть.

А разговор про студентов самый худой. Раз сидит у тетки Панафида Ивановна и так их честит, — такие, да всякие разные:

— Ни тебе людьми бы в саду городском погулять. Все люди как люди. А это что! В штанах, на ласапедах. Да виданное ли дело!

— Да, матушка, сущие враги рода человеческого.

Значит, черти. Тетка моя черта никогда не поминала, а все: враг рода человеческого.

Так разговор этот меня и ударил куда-то по середке; весь я так и онемел от непонятности. Сел я на лавочке возле нашего дома. Никого. Тихо так, темно. И хорошо мне стало сидеть так и болтать ногами под лавкой. Звезды наверху мигают. Люблю я, когда звезды мигают. Тихо на улице, а как начнешь слушать, так — то собака где-нибудь тявкнет, то телега скрипеть примется далеко-далеко, может за мостом где, а слышно. И вдруг хорошо мне стало оттого, что так далеко слышно, и показалось, что верно так и до звезд услышать можно. И ясно так от этого стало. И стал я думать о студентке, в штанах которая. Пойду, думаю, и все ей объясню, вот только увидеть ее. Скажу: