Не я бросила.
– Пошел вон, паршивый Тас! – заревел Ак-Кобон и вышвырнул Таса за дверь.
Но Тас снова дверь открыл, новую песню запел:
Из нарядного казана Ак-Кобон будет пить, На мягкой постели Ак-Кобону спать. Из любимого казана Алып-Манашу не пить, На мягкой постели Алып-Манащу места нет.
[Казан – кувшин.]
Кумужек-Ару отвечает:
Из нарядного казана Пусть кто хочет пьет, Мягкая постель Для Алып-Манаша.
Оттолкнув женщин, она встала во весь рост. Ее волосы вниз потекли, как жемчужные струи воды, как серебряный туман. Ак-Кобон погнался за Тас-Тарака-ем. Далеко в долину, высоко в гору убежал Тас. Пущенная стрела с тетивы не слетела, а Тас Таракай уже здесь и опять поет:
Если бело-серый конь жив, Что будет? Что случится?
Кумужек-Ару отвечает:
Бело-серому коню Золотую шерсть приглажу, Алып-Манаша милого Обниму и поцелую.
И вот рядом с Чистой Жемчужиной светлый богатырь Алып-Манаш встал.
Ак-Кобон обернулся журавлем и вылетел в дымоходное отверстие. Алып-Манаш пустил за ним вслед быструю стрелу. Стрела скользнула по темени журавля. С тех пор журавль живет с этой отметиной. Алтайцы журавлиного мяса не едят.
– Эта птица, – говорят они, – хоть и поганой, но все же человеческой крови.
Диль-Кель
Это было очень давно, когда все птицы жили в теплых землях. На Алтае щебетали только реки. Эту песню воды услышали южные птицы и захотели узнать, кто так громко звенит, так весело поет, какая радость случилась на Алтае.
Однако лететь в неизвестный край было очень страшно. Напрасно уговаривал беркут своих соколов и ястребов, сов и кукушек. Из всех птиц только синичка осмелилась пуститься на север.
— Слушай! — крикнул ей беркут. — Если там хорошо, сейчас же вернись и покажи веем птицам дорогу!
Синица, выпрямив крылья, улетела.
Вот увидела она холмистые горы. Алтай стоял розовый, как вечер. Синица спустилась с неба в цветущий куст маральника. Из туч падали хлопья снега, но маральник цвел и цвел так обильно, что из-за розовых лепестков не видно было ни листьев, ни веток.
Синица глянула вниз. Весь снег на Алтае был в цвету. Светло-желтые и синие цветы стояли мохнатые, как медвежата. Синице захотелось есть, и она тут же, в снегу, нашла прошлогоднее зернышко, а рядом валялась высохшая ягода, а еще дальше копошился червяк.
Ум заиграл у синицы на Алтае, голова легкая стала. Она забыла, зачем сюда летела, кто ее послал. Где родилась, и то не помнит. Вдруг почернело небо. Синица увидела птичье войско. Впереди всех летел грозный беркут.
— Диль-кель! Диль-кель! — крикнула синица. — Весна, приди! Весна, приди!
А беркут уже кружит над ней.
— Почему обратно не вернулась? Зачем нас в этот край не позвала?
— Кланяюсь вам до земли, великий беркут! В этом краю лед в семь рядов лежит. Снег из семидесяти туч падает. Я тут сижу, изо всех сил весну вызываю: «Диль-кель! Диль-кель! Весна, приди! Весна, приди! Это по моей просьбе теплый ветер подул. Диль-кель! Диль-кель!
Я только что за вами лететь собиралась. «Весна, приди! Весна, приди!
Беркут опустился на ветку, поднял вверх крыло и через крыло посмотрел на Алтай: занесенные снегом, стояли горы; снег лежал в долинах.
— Диль-кель! Диль-кель! — кричала синица.
И там, где слышалась эта песня, снег в самом деле съеживался и стекал ручьями.
— На этот раз я прощаю тебя, — сказал беркут синице. — В будущем году видно будет, правду ли ты говоришь.
С тех пор, чтобы обман не раскрылся, синица раньше всех птиц начинает весеннюю песнь:
"Диль-кель! Диль-кель! Весна, приди! Весна, приди!" А за ней запевают и другие птицы.
Горностай и заяц
Зимней ночью вышел горностай на охоту. Он под снег нырнул, вынырнул, на задние лапы встал, шею вытянул, прислушался, головой повертел, принюхался…
И вдруг словно гора свалилась ему на спину. А горностай хоть ростом мал, да отважен — обернулся, зубами вцепился — не мешай охоте!
— А-а-а-а! — раздался крик, плач, стон, и с горностаевой спины свалился заяц.
Задняя нога у зайца до кости прокушена, черная кровь на белый снег течет.
Плачет заяц, рыдает:
— О-о-о-о! Я от совы бежал, свою жизнь спасти хотел, я нечаянно тебе на спину свалился, а ты меня укуси-и-и-ил…
— Ой, заяц, простите, я тоже нечаянно…
— Слушать не хочу, а-а-а! Никогда не прощу, а-а-а-а! Пойду на тебя медведю пожалуюсь! О-о-о-о!
Еще солнце не взошло, а горностай уже получил от медведя строгий указ:
«В мой аил на суд сейчас же явитесь! Старейшина здешнего леса Темно-бурый медведь».
Круглое сердце горностаево стукнуло, тонкие косточки со страху гнутся… Ох, и рад бы горностай не идти, да медведя ослушаться никак нельзя…
Робко-робко вошел он в медвежье жилище.
Медведь на почетном месте сидит, трубку курит, а рядом с хозяином, по правую сторону, — заяц. Он на костыль опирается, хромую ногу вперед выставил.
Медведь пушистые ресницы поднял и красно-желтыми глазами на горностая смотрит:
— Ты как смеешь кусаться?
Горностай, будто немой, только губами шевелит, сердце в груди совсем не помещается.
— Я… я… охотился, — чуть слышно шепчет.
— На кого охотился?
— Хотел мышь поймать, ночную птицу подстеречь.
— Да, мыши и птицы — твоя пища. А зайца зачем укусил?
— Заяц первый меня обидел, он мне на спину свалился…
Обернулся медведь к зайцу, да как рявкнет:
— Ты для чего это горностаю на спину прыгнул?
Задрожал заяц, слезы из глаз водопадом хлещут:
— Кланяюсь вам до земли, великий медведь. У горностая зимой спина, как снег, белая… Я его со спины не узнал… ошибся…
